Станислав Буркин - До свидания, Сима

— В кредит, — тихо призналась мама и, не выдержав его взора, уставилась в угол комнаты. — Вы понимаете, мы сами теперь не знаем, когда расплатимся.

Вот так новости. Говорила им Ба подождать с ремонтом, пока она в доски не уйдет. Но где там, не послушались.

— Это уже, как говорится, в зависимости от вас и от ситуации. А вы, голубчик, — опять ко мне обращается, — если начнете видеть какие-нибудь странные сны или видения, ну там утопленниц, струи крови или летающих далматинцев, — рисует в воздухе, — то не стоит особо беспокоиться. Ведь всем нам может иногда что-то показаться или привидеться. Лучше всего постараться не обращать на это внимания. У вас папа случайно не писатель, не собирается в зимнее уединение?

— Он старший преподаватель, — крепче сдвинув коленки, отозвалась мама. — Но иногда пописывает.

— Ну вот и замечательно. — Он американским жестом соединил концы своих длинных пальцев и откинулся на спинку кресла. — Значит, наберитесь терпения и приготовьтесь к долгому зимнему отдыху, где-нибудь в отдалении.

— Но ведь зима кончается, доктор.

— Разве? — нахмурился он и поскреб шершавую щеку. — Действительно. Тогда ладно. В общем, случай у вас известный, волноваться до поры до времени не о чем.

Мы с мамой одновременно встали и начали, пятясь к дверям, откланиваться.

— А вы напишете мне освобождение от физкультуры до конца года? — Ну хоть какая-то польза, думаю, должна быть от этого шута горохового.

— А в связи с чем это? — произнес он с визгливым возмущением, и голова у него вместе с переливающимися в линзах безумными глазами вопросительно повернулась ко мне в полупрофиль.

— Как в связи с чем? В связи с болезнью мозга.

— Ваш мозг, молодой человек, — перекатив голову и отвалив ее набок, — прослужит вам и нам еще не одно десятилетие. Так что можете за него не беспокоиться.

Вот так вот и сидел этот филин в белом халате, важно хлопая глазами и скрещивая пальцы противотанковым ежом.

Вот тогда-то я и переселился к бабушке. Там рядом с ней я безвылазно провел недель пять. В то время она мне и рассказала все те странные длиннющие истории. Каждый вечер я не давал ей спать и просил рассказывать что-нибудь еще — она всегда очень любила рассказывать всякие истории, — и одна из этих баек едва не перетекла в настоящую доктороживаговскую эпопею, если бы я вовремя ее не пресек. Дело в том, что когда-то, еще в девятнадцатом веке, на томском Кузнечном взвозе…

— Жила в нашем доме еврейская семья по фамилии Шиндеры, — рассказывала мне бабушка. — И было у них трое ребятишек — малыш сынишка и две дочери, старшая из которых потом вышла замуж за директора Мариинской гимназии и родила будущего митрополита Арсения. Средняя, Ева, во время первой германской была сестрой милосердия и погибла при обстреле военного госпиталя. А младшенький, Яков, стал моим отцом и твоим прадедушкой.

— Ба, а почему ты тогда Санна, а не Яковлевна?

— Дело в том, что моему отцу пришлось сменить в свой век немало имен и фамилий, — объяснила бабушка.

— Значит, у нас и фамилия тоже ненастоящая?

— Нет, фамилия у нас дедушкина. То есть настоящая, так же как и у меня. Но было время в моей молодости, когда я действительно носила вместо фамилии одну из очередных папиных выдумок. Были среди них и Дранозайцевы, и Лободуловы, и даже Искросеровы. Папа почему-то полагал, что чем дурнее у нас фамилия, тем меньше мы вызываем подозрения.

А все дело в том, что прадедушка ваш был настоящим контрабандистом и заядлым картежником. Как-то раз он проиграл в карты весь свой гардероб и был вынужден сидеть голым дома и спускать через окно веревочку знакомому трактирщику, чтобы тот привязал к ней бутылку пива и узелок со снедью. Однако иногда он внезапно становился богат и тогда не упускал случая, чтобы отправиться в какое-нибудь приключение или заморское путешествие. Об одном из таких случаев я и собираюсь тебе рассказать.

В Софии они с мамой полтора года прожили в скверном мрачноватом номере портовой гостиницы и зарабатывали на жизнь, показывая на базаре карточные фокусы. Но однажды отцу несказанно повезло. Ему достался удачный лотерейный билет, и он выиграл целое состояние в три тысячи лир.

Первым делом он пошел на базар и купил молодой жене чудесных красных яблок, а вторым делом выпил портвейну и отправился играть в карты в подвал моряцкого заведения. Когда к полудню папа проиграл все до последней копейки, он вернулся домой, сел в качалку возле окна и начал подбрасывать большое красное в крапинку яблоко. И вот он все подбрасывал плод в солнечную пыль комнаты и ловил, производя им беззаботный шлепающий звук, а моя бедная совсем еще юная мама лежала на кровати и тихо, но горько плакала.

— Слушай, Ба, надоело уже, — говорю. — Грустно все это. Расскажи лучше о себе что-нибудь. Ну как ты молодая была, красивая.

Бабушка замолчала, о чем-то задумалась и вздохнула:

— Ну, слушай тогда…

Я знал, что она не обиделась. Она никогда не обижалась и всегда говорила, что обижаются дураки.

Мой отец отступал на Восток вместе с белыми и слишком надолго застрял в Китае из-за каких-то там приключений, связанных с контрабандой, или, как сейчас сказали бы, бриллиантовым трафиком. Поэтому я родилась в Маньчжоу-Го, в небольшой марионеточной и уже не существующей ныне стране в Маньчжурии, а в день, когда мне исполнилось семнадцать лет, нас освободила от японцев Красная армия. Тогда-то мне и передали мою белочку от убитого капитана японской кавалерии. (Так вот с кем он рубился — так ему и надо!) Ах, что это была за трагедия. У него были кривые ноги, громадные очки в роговой оправе и два торчащих передних зуба. Но он любил меня как свою богиню войны, а я принимала его подарки и позволяла пробираться по ночам в свою обшитую шелками и порфирой комнату. Впрочем, я тут же поднимала крик и выгоняла его, но мне очень льстило, что капитан кавалерии самурай Сикоцу Идзу, как обезьяна по пальме, карабкается ко мне по водосточной трубе.

Он рассказывал мне о своем родовом замке под чудесно выгнутой крышей с драконьими гребнями, обещал сделать меня его владычицей. Еще он якобы владел верфью и двумя рыбацкими деревнями. Врал, конечно. Я частенько расплачивалась за него в ресторане и снимала для нас дешевые номера в гостинице. Но однажды город окружили красные, и мой возлюбленный отправился на войну. Рассказывали, что когда его корпус попал в капкан краснознаменной конницы, он поднял свой самурайский меч и прокричал по-японски: «Да здравствует Раисасанна! Банзай!» Рубили его буденовцы молча затупившимися о немецкие танки шашками до тех пор, пока не осталась от бедного капитана Сикоцу Идзу одна требуха вперемежку с медалями и лохмотьями, да огромное трепещущее от любви сердце.