Станислав Буркин - До свидания, Сима

— Давай распилим! — загорелся Никитка.

Я пожал плечами, и мы пошли к нам на чердак пилить кокон.

— Как ты думаешь, что это? — весь уже потный, спросил я, вставляя в рамку третье лезвие по металлу.

— Не знаю, — немного напуганно сказал Никитка. — Скорее всего, черный ящик НЛО или Гитлерово личное… яйцо!

— Яйцо было у Кощея Бессмертного, — заметил я.

— Может быть, там генетический код?

— Сейчас посмотрим, — хищно сказал я и приступил к новому натиску.

Пот капал у меня с кончика носа, однако зажатое в столярных тисках «яйцо фюрера» даже чуть-чуть не поддавалось. Не получалось сделать запил, лобзик ерзал, противно скрипел и соскальзывал, снимая налет и до серебристого блеска полируя поверхность загадочного предмета.

— Если эта хрень инопланетная, то пусть сами прилетают и пилят ее!

Остервенев от злости и усталости, я высвободил кокон из тисков и с размаху швырнул его через весь чердак. Увесистая штука угодила в пустые бутылки, составленные в темном углу, и там все с грохотом и звоном повалилось. Одна бутылка-беженка, слегка заворачивая и гулко подвывая, выкатилась нам под ноги, остановилась, и все успокоилось.

Что же это со мной? Почему же это со мной происходит?

Я, озадаченный и изможденный, лежу на ее постели в ее маленькой осиротелой комнате. На груди у меня возлежит носок. Страсть заставила меня не только кропотливо обыскать и перенюхать все ее шкафчики, но и сойтись с ее беднягой носком. Какой же я извращенец! Возможно, даже гомосексуалист. В какие же глубины похоти обрушился я, злосчастный? Как же мне дальше жить? Отныне я один из тех потных, униженных, вечно прячущихся чужаков, обитателей общественных туалетов, бинтом приматывающих к ноге свое одержимое извивающееся вожделение. Уже приобщаясь к этой неприятной и мрачной судьбе, я с усердием избавляющегося от улик маньяка как следует запрятал преступно использованный мною предмет гардероба покойницы.

— Я беременна.

— Расскажи мне об этом все!

— О чем?

— О том, как это делается и зачем.

— А ты действительно этого хочешь?

— Да! — сказал я и открыл лежавшую на Симином столе книгу.

— Если ты действительно этого хочешь, тогда я начну, пожалуй, издалека.

Когда-то на земле жили люди, которые были наполовину женщинами, а наполовину мужчинами, потому что раньше наша природа была не такой, как теперь, а совсем другой. Тело у всех было округлое, спина не отличалась от груди, рук было четыре, ног столько же, сколько рук, и у каждого на круглой шее два лица, совершенно одинаковых. Передвигался такой человек либо прямо, во весь рост, либо, если торопился, шел колесом на восьми конечностях. Некоторые из них состояли только из женских половинок, некоторые только из мужских, а некоторые из одной мужской и одной женской. Но однажды боги разделили их для того, чтобы усмирить их гордость и увеличить число. И вот когда тела были разделены пополам, каждая половина с вожделением устремилась к другой своей половине, они обнимались, сплетались и, страстно желая срастись, умирали от голода и вообще от бездействия, потому что ничего не хотели делать порознь. И если одна половина умирала, то оставшаяся в живых выискивала себе любую другую половину и сплеталась с ней. Так они погибали. Но Зевс пожалел их и дал им возможность, совокупляясь, получать радость, рождать детей и продолжать род. Но если раньше люди состояли только из мужских половинок, то между ними все равно достигалось удовлетворение от соития, после чего они могли бы передохнуть, взяться за дела и позаботится о других своих нуждах.

Итак, каждый из нас половинка человека, рассеченного на две камбалоподобные части, и поэтому каждый ищет всегда соответствующую ему половину. Мужчины, представляющие собой одну из частей того двуполого прежде существа, охочи до женщин, и блудодеи в большинстве своем принадлежат именно к этой породе, а женщины такого происхождения падки до мужчин и распутны. Женщины же, представляющие собой половинку прежней женщины, к мужчинам не очень расположены, их больше привлекают женщины, и лесбиянки принадлежат именно к ним. Зато мужчин, представляющих собой половинку прежнего мужчины, влечет ко всему мужскому: уже в детстве, будучи дольками существа мужского пола, они любят мужчин, и им нравится лежать и обниматься с мужчинами. Это самые лучшие из мальчиков и из юношей, ибо они от природы самые мужественные. Некоторые, правда, называют их бесстыдными, но это заблуждение: ведут они себя так не по своему бесстыдству, а по своей смелости, мужественности и храбрости, из пристрастия к собственному подобию. Тому есть убедительное доказательство: в зрелости только такие мужчины обращаются к государственной деятельности.

Я закрыл книгу и посмотрел на себя в зеркало с ужасом. Неужели я один из них? Ведь я иногда мечтал стать президентом или хотя бы мэром города. А вот теперь меня больше влечет к носкам, нежели к одноклассницам. Отныне все мне известно и неизбежно! И я мужественно смотрю правде в глаза. Педераст я. О люди! Или: о боги! За что мне этот жребий?

На черной обложке золотилось глубоко впечатанное: «Платон».

— Ба, а что сделать, чтобы не быть таким, как здесь написано?

— Пойдем со мной в церковь, — пролистнув книгу, ответила бабушка. — Будет Стояние Марии Египетской. Послушаешь и все поймешь.

Наша бабушка не была такой религиозной, как мама, ни с кем не спорила о том, как надо верить, не боялась сглазов и католиков, но зато постилась и ходила в церковь не только по праздникам, но и каждую субботу-воскресенье. Когда я был совсем маленьким, то она всегда меня брала с собой, и мне даже, помню, нравилось, а потом как-то внезапно все это опротивело, и я начал отказываться. Когда Сима узнала, что я хожу в храм, то обозвала боговерующим. После этого я старался даже не смотреть на церковь в окне нашей Большой комнаты.

А в те грустные дни, когда я перебрался к бабушке, я вновь начал ходить с ней на длиннющие службы, притом чуть ли не ежедневно, так как шел Великий пост, а в это время полагается ходить ежедневно. Службы были очень длинные, темные, а песнопения однообразные и заунывные. Мне казалось, что я целый день провожу среди икон и старушек, весь окутанный дымом кадила и со всех сторон осененный крестным знамением.

В полумраке собора под многооконным куполом застыл хоровод святых, подпирающий чашеобразный блеклый расписной свод с изображением седовласого Бога Отца с треугольным золотым нимбом. Сквозь цветные стекла окон льется из-под купола необыкновенный свет, наискосок перечеркивая темные изображения святых. В подвижных розовых, фиолетовых и желтых лучах извивается косматый кадильный дым. Отблески этих лучей мерцают на золоченых завитушках иконостаса. Врата то многозначительно отворяются, то так же многозначительно затворяются. Священник выходит на невысокую мраморную сцену и, вознося руки, молится и низко кланяется, припадая и касаясь лбом ковра, «Господи и Владыко живота моего!» — восклицает он, словно напуганный. Одновременно с ним, пыхтя и пощелкивая суставами, падают в поклонах прихожане во мраке. Хор бледноликих женщин тоненько поет вокруг тумбы с нотами под яркой лампочкой, в остальном храме мрак, огоньки свечей мерцают и потрескивают, темные старушки подходят к высоким подсвечникам и выковыривают догоревшие свечи.