Станислав Буркин - До свидания, Сима

Из сочинений Джозефа Редьярда Киплинга драгоценному Жлувию в его сто пятый день рождения. Гусеница Люси. — Так была подписана эта открытка.

— Ах, малышка Люси, — грустно улыбнувшись, вздохнул черепах Жлув, — если бы она только была с нами.

— А что случилось с гусеницей Люси? — тревожно спросил Скок, едва проглотив чай. Жлув вздохнул, посмотрел через окно в синее-синее небо и, разведя лапами, ответил: — Она стала бабочкой».

Вот, собственно, и весь рассказ.

Здорово было бы, если Сима тоже стала бабочкой или еще кем-нибудь. Может быть, она просто стала подводной куколкой-личинкой, которую подберет в весеннем ручейке охотник и которая на его ладонях превратится в роскошную бабочку. Она будет быстро двигать своими рожками и медленно помахивать огромными узорчато-сизыми крыльями. Глупости, конечно, но все-таки…

Я стал дальше перебирать рисунки в поисках ее сказок, но так больше ни одной и не нашел. Эта была единственной. А когда-то их было просто множество. Я сложил все обратно и пошел вместе с коробкой в Лизкину комнату. Ее там не оказалось, и я потащился с коробкой все к той же бабушке, у которой Лизка наверняка торчала.

— Смотри, сколько у меня рисунков, — говорю я Лизке.

Она сказала, что тоже хочет рисовать, и я принес ей краски, воду и кисточки. Мы разложились прямо на ковре и начали рисовать бабочек. Ну и скверные же у нас выходили бабочки. Просто какие-то сливающиеся грязные пятна. Но Лизке занятие нравилось, и она вся с ног до головы перемазалась.

— Почему нужно обязательно лезть везде пальцами? — возмутился я. — Ведь специально для этого есть кисточки.

— Большинство великих художников либо рисовали, либо поправляли свои работы пальцами, — возразила бабушка (у нее вечно найдется, что возразить) и рассказала мне про художников, которые рисуют ногами, танцуя с дамами на холсте, и про знаменитого японца, спрыгнувшего с многоэтажного дома на полотно и завещавшего считать окровавленный кусок ткани своим последним автопортретом.

Ах эти люди искусства, — вздыхала бабушка, — это вечная трагедия, кровь, любовь и сопли.

Мы познакомились с ним в Гаграх над морскими пейзажами. Как сейчас помню. Это было в мае 1952-го. Или нет, постой. Кажется, это все-таки было в пятьдесят пятом. Но это не важно. О, какой это был мужчина! Он был щупловат, невеликого роста, но у него было мужественное лицо французского революционера, громадный, как выступ скалы, гордый нос (завистники называли его Нобель со шнобелем), горящие трагические глаза цвета черной крови, черные-черные локоны, которые он откидывал с глаз резвым движением головы. Вокруг его шеи в любую погоду был обмотан роскошный шелковый шарф, напоминавший мне плащ на плече у храброго воина. Правда, потом оказалось, что под шарфом он скрывает неприятное густо волосатое родимое пятнышко.

В те далекие дни, когда я с ним познакомилась, я поняла, что повстречала мужчину из своих девичьих грез. А как он пел! Боже, как он пел! Когда он начинал мурлыкать, легко пощипывая струны, птицы замолкали, роженицы переставали рожать, дворники ломали метлы, чтобы только послушать его сладкозвучные куплеты и медоточивый голос.

Очевидно, чтобы казаться немного выше, он носил потертые остроносые ботинки на высоком каблуке, как он утверждал, из настоящей крокодиловой кожи.

Когда мы только начали встречаться с поэтом и музыкантом Валентином Скрябиным — его настоящим именем было Баргабан Чертахтешвили, — с ним произошло нечто очень странное, если не сказать — диковинное. С ним вечно происходило что-нибудь необычное, но этот случай запомнился мне больше всего.

Познакомились мы с ним очень просто. Однажды, когда я тренировала голос, чтобы петь партию Татьяны в «Онегине», — а я в то время гастролировала с народным коллективом иркутской оперы, — так вот когда я готовилась проглотить сырой яичный желток в целях улучшения качества голоса, гадкое яйцо выскользнуло у меня из рук и полетело с балкона прямо на улицу.

До чего же мне было весело, когда я посмотрела вниз и увидела там очищавшегося от яйца мужчину опрятной романтической внешности.

— Что же это за безобразие, гражданочка, — возмутился он и погрозил мне пальцем. — Я буду жаловаться в инстанции.

— Простите меня, пожалуйста, — покатывалась я от смеха. — Честное слово, это я не нарочно. Просто я хотела выпить яйцо перед репетицией, а оно взяло и выскочило.

Неожиданно хмурый прохожий пригляделся ко мне и спешно сменил направление разговора.

— Так вы, стало быть, актриса? — спросил он все еще строго.

— Я гастролирую с народным театром «Золушка», — гордо отозвалась я. — Не откажетесь ли подняться ко мне? Я помогу вам очиститься.

Конечно, не совсем прилично было молодой барышне делать такое вызывающее предложение незнакомцу. Но я была так растеряна и чувствовала себя такой виноватой, что не удержалась и впустила его к себе. После непродолжительной процедуры очищения мокрым полотенцем я поспешила спровадить уже рассыпающегося в любезных жестах и комплиментах гостя.

Казалось, на этом глупейшая история с прохожим закончилась, как вдруг среди ночи я услышала под своим окном ласковое пение и тихие звуки гитары. Я распахнула окно, при этом услышала, как дружно запираются другие окна, и увидела красавца Валентина в сценической жилетке, расшитой золотыми узорами, и с гитарой на широкой фиолетовой ленте. Под ногами у него лежал поднос с плавающими в нем кувшинками.

Пел он что-то про влюбленного мексиканца, который стоит с гитарой по колено в пруду в розовых панталонах. На поверхности воды покачиваются головки лилий, мексиканец, как и сам Валентин, поет серенаду, а его возлюбленная, ну совсем как я, стоит на балконе и слушает его печальную песню. На дворе полночь, и лепестки лилий падают в воду вместе со слезами красавицы.

Так сладостно пел он мне серенаду. Но, в общем-то, не это было в диковинку. В то время под окнами вашей бабушки частенько появлялись разные романтически настроенные личности. Что и говорить, большинство из них были либо полными идиотами, либо потерявшими голову чудаками (вообще, мужчины, оказавшиеся рядом со мной, часто теряли головы). Но такого чудака, как этот, я видала впервые.