Елена Стяжкина - Фактор Николь

– Может, меня надо было заставить? Научить? – спросил Никита Сергеевич. – Может, я бы поддался? Вон Гоша тоже не любил лук, а теперь женится на американке.

– Ты – бабушка? – сквозь слезы спросила Наташа.

– В каком смысле? – удивился Никита Сергеевич. До этого момента он был убежден, что бабушка – это высшая и последняя стадия девочки. А девочкой он никогда не был. Его, наверное, плохо учили в мединституте.

– Ты из-за Гоши? «Вам и не снилось»? Да? Чтобы он не женился, ты – как будто заболевшая бабушка? Из Петербурга? Только это несправедливо… – всхлипнула Наташа.

Только люди, которые способны так мыслить, могут рожать детей. Остальные должны либо содействовать, либо не мешать. Бабушка, справедливость и развод… Дети через запятую в этой непостижимой, изумительной логике. Мир – наизнанку. Нитки – через все поле. Держится на соплях. Патология и неразбериха. Но все вместе – дар жизни.

– Я хотел бы быть женщиной, Наташа, хотя бы ненадолго.

– Очень скорбное занятие, – сказала она.

– Возможно. А пока я не стал ею, давай разведемся.

– Одна операция по смене пола, зато две мамы. Две мамы, зато обе в разводе… М-да. – В кухню зашел Го.

Наташа вытерла слезы и приложила палец к губам. Так всегда делала мама Потапова. Жест означал: «Не при детях».

Потапов-старший в таких случаях послушно кивал.

Никита Сергеевич тоже…

Кивнул послушно. И пошел на работу.

«Дорогой Алекс! Я еще не уверена, что пишу письмо именно тебе. Возможно, я изменю первую фразу и отправлю его Игорю. Хей-хей, банжи-джампинг. Хей-хей, банжи-секс.

Хотя лучше бы послать его Ольке. Но ее я вижу каждый день. Только она все время от меня прячется и прячется. Это просто удивительно, что тебе в свое время удалось ее найти и даже трахнуть. У меня такое ощущение, что сейчас этот подвиг не повторил бы никто. Даже ты. Не обижайся.

Yo u know… Прикинь, мне не лень мотать туда-сюда «клаву», чтобы написать тебе это по-английски. Алекс, ты же знаешь, что «клава» – это клавиатура? Мы уехали, когда это слово уже было? Или они додумались до него без нас? Кстати, еще они додумались до слова «пиар». Что? Ты не узнаешь его в гриме? Представь себе, они его склоняют, оформляют в глагол и выводят из него профессию. Пиарщик. Алекс, Word даже не подчеркивает это слово как незнакомое…

You know – это мой фирменный знак. Это так интимно, правда? Похоже на горячий шоколад. Но мое любимое слово – это «sure». [14]Но, знаешь, мне здесь некуда его применить. Здесь совершенно нельзя быть sure. Ни в чем, ни с кем и никогда.

Поэтому я пишу тебе. Единственным мужчиной, с которым Джулия Ламберт могла бы поделиться своими сомнениями, был ее муж Чарльз.

И учти, я не рассчитываю на взаимную откровенность! Что твое, пусть то – твое. И только мое – наше.

Ты не помнишь, у нас в телевизоре показывают нормальных людей? Обычных? Всяких служащих, выгуливателей собак, ходителей в гости и прочих домовладельцев и квартиросъемщиков? Потому что здесь – тоже нет. Я уговариваю Олю и Марину выбросить телевизионный аппарат и качать из Интернета кино.

Yo u know, я умею уговаривать. Они проснулись утром, а телевизор – в помойке. Они – на улицу, чтобы его спасти. А спасать уже некого. Он кому-то пригодился. Хороший, новый аппарат. Жидкокристаллический, экран – плоский. Как ты хотел. Но не волнуйся, его, наверное, забрали таджики. Причем эти таджики (или туркмены) вообще не говорят ни на каком языке. Молчат, кивают и уходят. Они, наверное, на телевизоре будут спать. Или кушать. Они очень хорошо готовят плов и пишут стихи. Ты помнишь Фирдоуси? Они великие, эти таджики.

Оля на меня не кричала. И Марина не кричала. Они так на меня не кричали, что я стала плакать. Но моим слезам никто не верит. За выброшенный телевизор мне сняли квартиру.

Очень хорошая… В подъезде, конечно, нассано. Есть подозрение, что это гадит крокодил с третьего этажа. Его выводят гулять ночами, он обижается, потому что любит Нил и солнце. И гадит.

Оля, что это я морошу, как дождь? Кружу, как ястреб? Что это мне так страшно, Оля?

Я виделась с ним.

Решительно проснулась. Мужественно полежала в кровати два часа. Курила, улыбалась, писала статью для Игоря Олеговича. В голове она у меня выросла в повесть. Могла бы в роман, но мой роман посвящен другому.

Я пошла в школу. «Поздно!» – скажешь ты. Конечно, поздно. К концу уроков. Я стояла возле автомобилей, за спинами родителей и охранников. На мне было платье с цветочками. Спина голая, впереди – тоже вырез. Круглый, но не пошлый.

Ноябрь? Да неужели? Это у тебя всегда один сплошной ноябрь. А у меня просто нет ни одной роскошной шубы, чтобы быть в этой толпе лучше всех. У нас не принято носить шубы. Быть миссис Fur [15]в Сиэтле могут только кровожадные русские. Я была в платье. Меня нельзя было не заметить.

На меня смотрел даже светофор.

Он вышел из школы. Выбежал. Такие глаза, Оля. Такие глаза. Мы пошли гулять в парк. Он взял меня за руку.

Можно прожить тысячу лет, можно любить Нил, можно быть Опрой Уинфри. И все это будет враньем. Но он взял меня за руку. И пусть Опра Уинфри умрет от зависти, да?

И давай не будем говорить нашим девочкам, что секс – это вкусно. Давай, Оля, не будем их обманывать. Секс – это прекрасно здорово, тем более что я вообще могу получать даже sensual [16]оргазм. От разговоров или от хорошей травы. Но все-таки – не будем, да? Потому что мы же не можем его запомнить. Тебе это вообще будет легко. Фригидность – это не только беда, но и броня.

Но даже я… Даже я, у которой каждая клеточка орет так, что папа Алекса набирает 911, согласна сделать шаг назад.

Секс – это качественная одноразовая дурь, на которую можно подсесть плотно и неизлечимо. Зато памятник ему не поставишь.

Го взял меня за руку. И этим я жива. Оля, только этим. И ты тоже – не ври. Мы живы теми руками, которые когда-то взяли нас за руку. Руками-руку… Ну и что? Я могла бы найти другое слово, ты знаешь. Я – очень талантливая. Но других – нет.

Рука – это единственное выполненное обещание, после которого ничего не надо. Но в пятнадцать лет этого понять нельзя.

У меня был один химик. И тот же парк. И та же трава (в экологическом смысле этого слова). Он взял меня за руку, и я умерла. Но как было позволить себе эту смерть, если впереди меня ждало будущее? Загаданный «умный муж», дом, семья и дети. И все не такое, как у моей мамы. Все – правильное и настоящее.

Если бы я умерла с химиком в пятнадцать лет, меня бы пришлось хоронить. А это – жалко.

А пальцы у него были корявые, зато ладонь – просто огромная, похожая на пещеру Лихтвейса. Откуда у меня в голове эта пещера, ты не помнишь? Ну и ладно.

Их было всего двое, взявших меня за руку. Тот химик и Го. Твой Алекс сразу схватил меня за грудь (конечно, у меня очень красивая грудь, я бы и сама себя схватила на его месте). А тебя, Олька? Ну давай, не ври… Не ври, потому что я знаю правду.