Дмитрий Петровский - Роман с автоматом

– Мы ищем новую форму, – гитарист-Уорхолл нервно вертел рюмку длинными пальцами. – Для этого надо разрушить старую… Скажите, может, вы придумали что-то новое? У вас есть что-нибудь предложить, кроме Ленина и Сталина?

Барабаны по-прежнему монотонно колотили и бухали из колонок, как быстро идущий под гору состав.

– Я мягкой, – пел Женя, выделяя «о», как это делают в Вологде. – Я совершенно не герой! А тот, другой, как раз герой!

Писатель мутно посмотрел на музыкантов, потом на собеседника.

– Есть, есть новая форма, – наконец сказал он, – и эксперимент… можно было бы сделать, настоящий эксперимент.

Музыканты на сцене все больше трясли головами, заводясь ритмом и нервными гитарными репликами.

– Он сильноой! – тянул Женя на манер какой-то мужицко-ямщицкой песни. – И он, конечно же, герой! А я другой – я не герой!

Гитарист-Уорхолл молчал, терзая рюмку.

– Ты посмотри на них, – начал писатель, обводя рукой зал. – Вот они сидят, все эти люди, на русско-немецком культурном вечере. Тебя слушают, меня, этих вот «героев». Так?

Гитарист молчал.

– Ну вот, теперь скажи мне, только честно: это им хоть сколько-нибудь интересно?

– Наверное нет, – после паузы ответил гитарист, – но это не то… На наши концерты…

– Подожди, – писатель сделал нетерпеливый жест, словно отгоняя муху, – я про этих говорю. Так вот, неинтересно. Почему же они нас слушают? Зачем это все?

– Ну, это же политическая акция… – протянул гитарист, не поднимая глаз. – Наверное, им надо встретиться, обсудить какие-то проблемы – вот и повод.

– Встретиться можно тут, в баре, как мы с тобой, – наседал писатель, – какого черта они в зале сидят? Вот сейчас: этот лохматый перед ними дергается, они ни хрена не понимают, а все равно сидят. Писатель выдержал паузу. – Из вежливости сидят! – сказал он наконец тоном учителя-наставника. – Из вежливости нас здесь терпят. Так?

– Так, – уныло сказал гитарист, – но это публика не та…

– Ну вот, им неинтересно, а они, значит, сидят, – продолжал писатель. – И как ты думаешь, любят они нас за то, что мы их заставляем все это терпеть?

– Мы их не заставляем… – гитарист с недоумением смотрел на писателя. – И вообще, при чем тут новая форма?

– Мы не заставляем, но все равно они должны нас слушать. И это в конце концов ладно. Эти, – писатель махнул рукой в сторону сцены, – поорут и уедут. А мы здесь живем. В их домах живем, я в их газетах и книжках печатаюсь, ты – в их клубах играешь. Ты в Берлине был?

– Был. И что, какая..

– В Берлине безработица, ты знаешь, какая..?

– В Гамбурге тоже.

– Мы занимаем их рабочие места, понимаешь, что это для немцев со всей их паршивой протестантской культурой значит? Скажи что-нибудь по немецки! – Писатель распалялся все больше, руки прыгали, вытаскивая сигарету из пачки. – Скажи-скажи! Айн шахтель кэмел лайтс, битте! [41] Пачку Кэмэл, пожалуйста Скажи!

– Айн шахтель кэмел.

– Я так и думал! – закричал писатель. – Мы не можем нормально выговаривать их слова, мы коверкаем их язык. Мы ездим зайцами в метро, воруем в супермаркетах вещи. Мы до сих пор не научились отделять пищевой мусор от бумажного, мы гадим в парках. Мы смеемся над ними, – уже немного тише и спокойнее закончил он, – не уважаем их культуру, потому что не понимаем, а они – приходят на русский культурный вечер, сидят и слушают…

Над сценой раскачивалась и плыла в звуках электрооргана медленная песня, вокалист, весь блестящий от пота, с закрытыми глазами выдыхал в микрофон:

Зал умиротворенно слушал, возле бара строгий немец приобнимал Сюзанну, что-то говорил ей в ухо и довольно улыбался. Сюзанна иногда бросала взгляд на столик, где стояли писатель с гитаристом, и быстро, немного смущенно отводила глаза. Гитарист недоуменно смотрел на писателя, на сцену, на часы, словно куда-то торопился. Писатель затянулся сигаретой, перевел дух и заговорил снова, медленнее и взвешеннее.

– Это о русских. И это еще не так страшно. – Он понизил голос почти до шепота и огляделся, случайно встретившись взглядом с Сюзанной. – Страшно – это турки. Они их ненавидят, понимаешь, боятся и ненавидят. А что самое страшное – это то, что они не могут это сказать, и никак показать не могут. Тебе сколько лет?

– Двадцать шесть. Извините, все еще не понимаю, при чем…

– Да дослушай же! Двадцать шесть. Ну, наверное, что-то из благословенных совдеповских времен помнишь. Тоже ведь ненавидели совков, власть, режим – и тоже нельзя было говорить, только на кухне, со своими, шептаться. Но ведь можно было. А им, здесь, этого никому нельзя сказать! Потому что – знаешь почему?

– Ну, знаю, – тихо ответил гитарист.

– Гитлер. Все из-за него. Сразу ткнут пальцем и скажут: фашист! Самому близкому другу, отцу родному – никому нельзя сказать, что ненавидишь турок. И они так живут, ненавидят и молчат, ходят на культурные вечера, едят Donner, плятят свои налоги за адаптационные программы, которые ничего не дают, – и молчат.

Аплодисменты сухо захлопали в зале, музыканты неловко кланялись, придерживая инструменты, Женя кричал в микрофон «сенкью!», брызгая во все стороны каплями пота.

«Не надо, не надо этого! – судорожно думал писатель. – Зачем я это говорю… не то, все не то!» Сигарета затеплилась у самых пальцев, писатель торопливо вмял окурок в пепельницу и, видя, что гитарист-Уорхолл хочет уходить, быстро заговорил:

– Так вот, это, как говорят в задачках, «дано». А найти надо новую форму… Ты меня понимаешь?

– Нет, не понимаю! – выдохнул гитарист.

– Ты не понимаешь, какая это колоссальная экспериментальная база? Эта ненависть – это же энергия, которая копится и не находит выхода! Огромные, нечеловеческие массы деструктивной энергии. И достаточно маленького толчка… – и все взорвется, взлетит на воздух.

– Вы – фашист? – тихо спросил Уорхолл.

– Ну вот, и ты туда же! Не фашист я, у меня русская фамилия, я такой же русский, как и ты. Я поэт, черт возьми, я хочу наконец на сорок третьем году жизни делать искусство, которое действует. Ты же учился в русской школе, помнишь: «Роль поэта в русской революции», «Поэт в России больше чем поэт»? Они умами двигали, а не перышком на бумаге. Их строчки имели реальную власть…

– И что?

– Как что?! – снова закричал писатель. – Как что?! Чтобы движение было, чтобы были новые формы, чтобы был взрыв! Надо, чтобы слово снова обрело силу, чтобы все освободились, проснулись наконец! Вот это был бы эксперимент! – кричал он все громче. – Искусство – это не ниша, не стиль, не авангард и не арьергард – это всегда взрыв, всегда преступление! Поэт всегда – преступник!

– Правильно! – неожиданно прогремел голос из-за спины. – Это точно!