Дмитрий Петровский - Роман с автоматом

Длинноволосый хозяин, представленный как писатель, ходил, здоровался с только что пришедшими гостями, разговаривал с давно пришедшими. И я невольно делал шаги в его сторону, как бы следовал за ним по его маленькой комнате. Что-то было в нем, что меня смутно раздражало, а я никак не мог понять что. В какой-то момент он повернулся ко мне, и я почувствовал, что он старый, много старее, чем я думал вначале.

– Хотите еще что-нибудь выпить? – спросил он меня.

– Нет, благодарю вас. – Я ответил не сразу и удивился тому, как сухо вдруг стало в моем горле. Он встряхнул волосами и положил руку на мое плечо.

– Пойдем, – сказал он, – я покажу вам, где напитки.

Он слегка подтолкнул меня, и я пошел. Рука его все еще лежала на моем плече, и я подумал, что этот запах, это его тепло мне знакомо. Где-то, где-то я его встречал. Мы пришли на кухню.

– На столе, – он подтолкнул меня к столу, давая возможность ощупать край, – красное и белое вино. В холодильнике, справа от вас – пиво. Если хотите чего-нибудь – наливайте, не стесняйтесь.

Он убрал руку с моего плеча, и я вдруг понял. Этот запах был смешан, смешан недавно с другим, дорогим, драгоценным. С орехами. Орехами и бетонной пылью. Он лежал на ее плечах и дальше, на шее, и выше, и выше… тогда, недавно, несколько дней назад.

Длинноволосый, представленный как писатель, ушел, а я стоял посреди кухни. Ее запах, его запах… Снова ее, снова его… И тут пол подо мной рванулся и тошно понесся вниз. Дыры внизу раскрывались – гудело вокруг, гудело и дрожало, ревело глухо, завывало высоко. Я понял, я догадался, и эта догадка обожгла, оглушила. Что-то непоправимое происходило здесь, сию минуту, что-то, только что горевшее ярко, вдруг начало угасать, и не остановить было – пол все падал, падал… Кресло, прочная точка в мире, в небе над бездонной дырой, уходило, тело заворачивало в страшный крен. Пристегни ремень, пристегни, мы садимся!

Тонко выли за окном компрессоры турбин, и внутри тонко, скользко завивалась змея – холодная, невыносимо мерзкая спираль. Люди были вокруг – заходили на кухню, я наталкивался на них, пока прокладывал себе путь обратно в комнату, к другим гостям. Они были и не были – разговаривали, пили, шуршали газетами и одеждой, но я был один, падал сквозь холодное небо, километры вниз, и надо было держаться за ручки до скрипа, до щелканья костей, сливающегося с вибрацией тонкого корпуса – чтобы не завизжать, как свинья, от ужаса – нельзя кричать, стыдно, люди, общество, нельзя, нельзя бояться…

Что-то грохнуло под полом, тряхнуло, забилось, а я все падал, в ушах стояли плотные, как одеяла, комья, и в горле клокотало горячее и рваное.

– Музыка, – где-то в другом конце комнаты объяснял писатель, – каждый вечер здесь такая музыка. Русская дискотека, будь она неладна.

Я отыскал ее, я рвал ее за рукав в сторону коридора.

– Не бойся, сейчас сядем. Уже выпустили шасси.

– Надо поговорить, – умолял я. – Пойдем! Мне надо срочно что-то у тебя спросить.

Она пошла со мной, балансируя с бокалом в руке. Там, в коридоре, схватившись за чье-то пальто, я дышал тяжело, кружение в голове не прекращалось.

– Он… этот… писатель… Он трогал тебя? – спрашивал я. – Когда-нибудь трогал? – И когда я произносил это, было гадко, невозможно, как слюна, как слизь, как нефть.

– Нет-нет, что это ты? Зачем это? Нет, конечно! Что с тобой?

Где-то далеко послышалось сквозь музыку нарастающее гудение – самолет шел над крышами домов, грузно заходил на посадку. И тут я зашептал, потому что боялся завопить.

– Самолет… Я почувствовал, мне показалось… Самолет… Тошнит… Пойдем отсюда, пожалуйста!.. Мне показалось… Пойдем!.. Воды… Пойдем… Самолет… Самолет…

Дальше все происходило быстро. Он вернулся из Дюссельдорфа вечерним поездом, с тяжелой головой, старательно припоминая происшествия прошедшей ночи, чтобы затем сразу же попытаться забыть их. Он вышел на Восточном вокзале, и, переходя на S-Bahn в сторону Фридрихштрассе, невольно вглядывался, смотрел: может быть, что-то изменилось? Может, сработало? На вокзале все так же толпились люди. Было воскресенье, в подземном этаже Восточного вокзала находились два супермаркета, работавшие по выходным. Люди с цветными мешками MiniMal и Lidl шли толпой по узкому коридору. Девица с шикарными распущенными волосами и невозможно наглыми, невозможно развратными зелеными глазами стояла у лестницы, ведущей к перрону, и просила денег. Она подходила к мужчинам, брала их за локоть и протягивала руку, будто за чем-то, что они ей давно должны: без жалостливых историй, без извинений, без пожеланий хорошего дня, здоровья и счастья, как это принято у берлинских попрошаек. Она просто смотрела в лицо, склонив голову набок, и он вытащил пять евро, положил в мягкую руку, представив, как блестят эти глаза, как струятся волосы с закинутой назад головы… Но она схватила бумажку, механически улыбнулась и повернулась к следующему мужчине.

Не озабоченные ли у людей лица? Не встревоженные? Не перепуганные? Иногда казалось, что да, что-то изменилось пока его не было, но вглядываясь внимательнее, анализируя, он понимал, что нет, все то же, да и не может быть иначе.

От Фридрихштрассе он обычно ходил пешком – но в этот раз перешел на шестую линию метро и ехал три остановки до Цинно-вицерштрассе, потому что смутно хотел что-то увидеть. И уже выходя из поезда, наконец увидел.

На экране телевизора, под потолком вагона, на котором все мелькали какие-то откровения знаменитостей пополам с рекламой кризисных служб и рассказами о новых дисках, появилась сводка происшествий. И на правой стороне разделенного надвое экрана появилось изображение его отпечатанной, обрезанной по краям бумажки, причем четко было видно только первую фразу, остальной текст – как бы не в фокусе. На левой стороне пробежал комментарий, в котором он, выходя из вагона, успел прочесть два слова: «Uberall» [43] Везде. и «Rechtsextremist» [44] Правый экстремист. , причем последнее, споткнувшись в середине о слово «sex», он не сразу расшифровал.

Идти домой было жарко – по спине под пальто, пиджаком и рубашкой ходили горячие волны, было страшно и вместе с тем необычно и чудно. Он вспоминал прошедшую ночь, снова, до скрипа зубов и боли в сжатых кулаках жалел о том, что рассказал все этому парню, до которого, может быть, дойдут берлинские новости, и он невзначай, за пивом, расскажет, что был в Дюссельдорфе на культурной встрече длинноволосый дяденька, который, немного выпив, болтал любопытные вещи. Но какое-то другое чувство внутри стучало в свой барабан, не возражало, но радовалось, тихо, как дети, просыпаясь наутро после Нового года, радуются полученным подаркам. Значит, двинулось, значит, пошло, думал он, входя в квартиру, готовя ужин, принимая душ. Он спал беспокойно, сны были вязкие, бредовые, все должен он был что-то сделать, куда-то убежать, и не мог. Утро наступало как медленный серый обморок: в голове был туман и беспорядок, а руки жадно зудели, хотели что-то делать, не находили себе места и маялись.