Дмитрий Петровский - Роман с автоматом

Грохот выныривающего из-под земли поезда метро слышался издали – основная артерия Пренцлауэрберга, аллея Шонхау-зер, жила своей вечерней жизнью. И чем ближе подходил я к перекрестку, тем явственнее слышалось гудение трамваев, рокот двигателей, выкрики, позвякивание цепей рассевшихся у входа в сберкассу панков.

У станции метро я подошел к ларьку, от которого воняло марихуаной, и где всегда играла преувеличенно-веселая музыка.

– Ein Schachtel… Camel lights, bitte, – вспомнил я, а следом за воспоминанием произнес и фразу.

Продавец дал мне пачку, взял крупную купюру, вернул несколько поменьше.

Я быстро убрал пачку в карман. В этот момент вал тошноты подступил к горлу – вслед за панком прибежала большая, мерзко колышащаяся при движении и нестерпимо вонючая собака.

Я протянул ему купюры, оставшиеся у меня в руках. Панк быстро схватил их огромной ручищей и попытался хлопнуть меня по плечу – я рванул в сторону и перебежал дорогу перед надвигавшимся на меня жаром автомобильных радиаторов. Машины пролетели мимо, а я стремительно пошел домой.

Дома я раскрыл пачку, попробовал поджечь сигарету, держа ее в руке. Сигарета почему-то не загоралась – комната наполнилась запахом серы, тонкая бумага и табак вспыхивали и гасли. Потом она все-таки затлела, я вдохнул дым, выпустил – во рту остался неприятный запах и вкус. Ничего особенного не произошло.

«Lasst es nach draussen», – выплыло из памяти, и это свистящее «lasst» внезапно успокоило, заставило плавно катиться по его шуршащей волне. Lassssst, lassst – свистело оно спокойно.

Я вспомнил, что где-то у меня телефон, что надо еще позвонить, но холодное так не хотелось отпускать. Телефон выключен, – подумал я, – телефон выключен.

В воздухе что-то переменилось, от окон веяло утренней сыростью. Я лежал на полу. Видимо, в бреду скатился с кровати. Рядом со мной лежал автомат, и я обнимал его длинное холодное тело. Руки цепко сжимали его рельефную поверхность. И я знал теперь, что делать. Во сне я освободил его от одеяла, нашел, и он был со мной – смертельная машина, средство от боли, от тоски, лучший аргумент и защита против всех несправедливостей мира. И все вдруг отступило, и следующие часы моей жизни стали мне абсолютно ясны.

Они вышли из ресторана примерно в десять вечера. Она улыбалась, даже смеялась, и он был доволен. В ресторане они что-то съели и выпили две бутылки белого вина – она шла неровно, слегка покачиваясь, и он иногда легонько придерживал ее за локоть – легкое, приятное прикосновение.

В Россию.

– Нет, – удивился он, – не хочется. А что?

– Ты много рассказываешь, – ответила она, сонно улыбаясь, – и все время о твоей жизни там, в Советском Союзе. Ничего не рассказываешь о Германии. Ты ведь давно здесь.

– Давно, – ответил он, – но тут… в общем, что уж рассказывать…

Они снова оказались на улице. Во рту у него был мятный привкус, и теперь покачивался он: коктейль оказался крепким. Дальше они шли по улицам молча. Он думал о том, что рассказать еще, но в голову приходили только истории из той, другой, далекой жизни. Что было в Германии? Жена? Голодные времена в боннской квартире? Русская газета?

– Ты знаешь, у меня здесь есть друг. Поэт, пишет совершенно сумасшедшие вещи. Так вот, его однажды выбрали поэтом года, один левый журнальчик, ты его, наверное, и не знаешь…

Историю Саши Зеленского она выслушала внимательно, кивая, в конце сухо посмеялась. Улицы вокруг менялись, становились темнее – они углублялись в Кройцберг. Здесь на парапетах сидели молодые парни в кепках, тренировочных штанах и с золотыми цепочками. Один раз навстречу из-за угла появилась ватага турок, и один, проходя, толкнул писателя в плечо.

– Arschloch [48] Мудак. , – выругался писатель, когда турки скрылись за поворотом. – Тебе не страшно здесь жить?

– Нет. Девушку не будут толкать. Здесь принадлежность к женскому полу дает некоторые преимущества.

Теперь они стояли у ее подъезда. Перед тем как вступить в черное нутро дома, он еще раз быстро окинул взглядом улицу – длинную Адальбертштрассе. В конце ее над темной площадью висела станция метро, светилась желтым электрическим огнем через толстые закопченные стекла. Турецкие ларьки и палатки лепились под ней причудливо и делали картину почти первобытной: древний боевой лагерь, кочевье под брюхом летающей тарелки.

Они поднялись к двери ее квартиры. Она вошла, привычным движением включая свет в длинном коридоре общей студенческой квартиры. Он остался в дверях, полувопросительно глядя на нее.

– Спасибо за приятный вечер, – сказала она, все так же приветливо глядя ему в глаза. – Спасибо, все было хорошо. Я очень устала, – прибавила она тихо.

Он кивнул. Взялся за дверь, но потом вдруг обернулся, взял ее за плечи, привлек к себе и поцеловал. Она приобняла его, быстро ответила на поцелуй и отстранила. Он поймал дверь за спиной и осторожно прикрыл.

– Иди сюда! – попросил он, протягивая руки.

Она посмотрела на него своими мутновато-голубыми глазами с удивлением и жалостью.

– Знаешь, – сказала она наконец, – я думаю, это не самая лучшая идея.

– Иди сюда, я хочу тебя! – повторил он. Его глаза неотрывно смотрели на нее, меняя выражение с собачьего на бездонно-отчаянное. Он не убирал рук с ее плеч, только сильнее сжимал их, глаза расширялись, разверзались бездонной диафрагмой, глаза молили, кричали: дай! Дай, ты ведь так улыбалась, была такой приветливой – молодость, твоя молодость, моя молодость, наглость, подпольные выставки, Пушкинская 10, портвейн и девушки, девушки – мне, писателю, дважды герою андеграунда, дай! Ты, странная, безразличная, улыбающаяся всем, всех отстраняющая, другая, другая, как эта другая, чужая страна – дай! Дай – ты обещала, обещали твои глаза – просто вот так не смотрят: дай! Обещала, звала, сулила: свобода, великая культура, инвестиции в искусство, музеи, полные инсталляций, книги большими тиражами, слава, деньги; ты, которая была на карте такой маленькой, а оказалась такой огромной и такой холодной, заманила к себе, в царство льда, стекла, металлоконструкций и бетона, самолеты, машины, оскал радиаторов, злые глаза спортивных «Audi» и BMW, зубы колючей проволоки на ведомстве по делам иностранцев, бесконечно длящаяся Александерплац, аллея Карла Маркса, Фрид-рихштрассе, «Русский дом», огромный и пустой, как последний бункер Берлина – так дай же, дай мне сейчас! Русскому солдату, взобравшемуся на рейхстаг, ревущими гусеницами танков подмявшему под себя белокурых подростков с фаустпатронами, расстрелявшему половину города, изнасиловавшему вторую половину, стоящему в парке на высоком постаменте, огромному, страшному, с железным мечом в одной руке и железным ребенком в другой – дай! Дай – некрасивая, нелюбимая – дай хоть ты, кто еще, если не ты…