Дмитрий Петровский - Роман с автоматом

Потом я разделся, завернулся в одеяло. Кровать казалась слишком большой для меня, я перекатывался, зарывался лицом в подушку, пытался сосчитать до ста, до двухсот, до тысячи. Роман, роман, роман – стучало в голове, повторялось на разные голоса, и опять липкая змея вилась внутри и подступала к горлу. Одеяло было твердым, облепляло каменным мешком, и, полупроваливаясь в сон, я пытался вырваться из него и катался в поту, захлебывался горечью от выкуренной сигареты. Глубокой ночью я еще раз набрал номер, чтобы опять услышать «Der gewunschte Gesprachspartner ist zur Zeit nicht erreichbar», потом набирал его еще, еще и на десятый раз наконец отложил телефон. Сон накатился жаром, огненными кольцами. Снилось навязчивое жужжание, реющая духота.

Ррраздор…. Ррразврат… Рррроман, – повторялось вокруг на разные голоса, то грохотало, то говорило вкрадчиво. Роман… Ро-мааан? Рррроман. Хирросима… Кррромешно… Иррра, Иррра, Иррра, – слова из прошлого обступали меня, маршем обходили вокруг, свивались узлами и давили. Я вздрагивал, просыпался, скидывал одеяло – кровать расширялась вокруг меня, становилась огромным пустым полем, в котором некуда было спрятаться от этой пустоты, и я снова искал одеяло, кутался в него. Во сне я бежал, падал, полз, потому что опять было тесно, давило сверху, прижимало жаром к полу. Потом была резкая боль, неприятный укол в сердце как от падения с высоты, и руки мои разгребали, разворачивали что-то, искали. И в этом жарком аду они вдруг нашли точку опоры, холодный поручень, за который можно схватиться. Я сразу обнял это что-то, прижался к холоду, обхватил узкое, но бесконечно приятное, обжигающе холодное, чтобы отдать ему свой жар.

Выпустите это наружу.

– Прогуляемся? – спросил он. Она кивнула.

Писатель и девушка, которую он по утрам видел в кафе, шли вдоль центральной линии S-Bahn, мимо кубов высотных зданий и старых, замкоподобных махин, изрытых следами от снарядов.

– Чему ты смеешься? – спросил он вдруг.

– Я не смеюсь, я улыбаюсь… так, просто, – ответила она нехотя.

– Твоему другу понравились фильмы, которые я тебе давал?

– Не знаю. Он не сказал.

– А тебе?

– Понравились. Только про родину там слишком много. Это глупо.

Он внимательно посмотрел на нее, хотел что-то сказать, но промолчал. Они шли дальше, выдыхая винные пары в вечерний воздух. Мимо несколько раз проехали яркие желтые такси, легонько, как бы невзначай притормаживая рядом и снова продолжая свой путь. Он начал рассказывать о Петербурге, о Неве и подпольных вечерах. Она слушала, вежливо кивая. Он рассказывал дальше, думая о том, что центр Берлина при ночном освещении кажется таким изящным, старомодным, буржуазным. Он представлял себе, что со стороны, наверное, выглядит неплохо в этом окружении: вливается в него, соответствует. Акцент – вспоминал он вдруг и мрачнел. Предательский русский акцент.

– Слушай, – заговорил он снова, – я когда бывал на обедах в Советском Союзе, со всякими важными людьми, то был такой

обычай – заполировать. Как это по-немецки… Словом, выпив и закусив в одном месте, надо затем пойти в другое, выпить что-нибудь маленькое, но крепкое и хорошее. Как ты на это смотришь?

– Мы много выпили. Но если хочешь, можно пойти, – ответила она, пожимая плечами.

Они оказались в баре, в котором почти не было посетителей, но была яркая подсветка, огромная, шикарно изогнутая стойка и вежливый бармен в костюме. Она заказала легкий коктейль, он выбрал почти наугад – по названию.

– Тогда были списки запрещенной литературы, определенных книг, – рассказывал он, – если находили эти книги, были крупные неприятности. Когда моего товарища, поэта, вызвали в КГБ, мы все очень испугались. Это могло означать, что дальше возьмутся за нас. Я, помню, сжег тогда почти все книги. Прямо на кухне, на металлическом противне. Тогда обещал себе, что при первой возможности достану их опять, перечитаю. Это неприятно – жечь книгу.

– Да, неприятно, – согласилась она.

Под тихую музыку «для лифтов» за окном проплывали машины, проходили случайные пешеходы. Шумной толпой прошли туристы. Он опять вспомнил себя в Петербурге и позже – в Бонне, и страшно захотелось быть молодым, как эти беззаботные, безденежные парни, бездумные хозяева жизни, хаотично шляющиеся по европейским столицам. Она сидела перед ним, медленно тянула разноцветную жидкость через соломинку, загадочно улыба-

лась. Он по-прежнему не понимал ее и безумно завидовал ее спокойствию, ее ровности – тому, что так привлекало его в европейских женщинах, чего он так и не постиг.

– Когда смотрели видео, – продолжал он, – бывало, приходила милиция. На лестнице сначала отключали свет, потом звонили в дверь. Так, чтобы кассета осталась в видеомагнитофоне, чтобы ее не успели вынуть. И когда полицай, то есть милиция входила, свет включали, но было уже поздно.

Она кивала.

– Скажи, – спросила она потом, – тебе не хочется обратно?

Турецкий фаст-фуд, еда, аналогичная шаурме в России.

Турист.

Дешевая гостиница, общежитие для туристов.

Бухать, бухать, бухать, трахаться и жрать.

Химическая тревога, пулемет.

Позвони мне!

Общая мобилизация.

Городская железная дорога.

Зд. незабываемое ощущение, переживание…

«Харибо» делает детей счастливыми.

Стройся!

Район Западного Берлина, из-за плотности русского населения также именуемый «Шарлоттенградом».

Добрый день

Schlecker и Rossmann – сеть хозяйственных магазинов в Германии.

Развал, разрез, разрыв.

Я, тебя, меня.

Танк.

Детский сад.

Кристен, на прекрасном новонемецком языке это называется «Кита» (сокращенное от Kindertagestatte, официально принятое в Берлине обозначение для детского сада).

Это хороший, и это хороший! Почему очки, сними, в очках не видишь! (Характерный для турок немецкий).

Германия для немцев.

Голый Ленин сидит на окне, пьяный Сталин поет «Марсельезу».

Боек.

Занята (здесь и далее героиня говорит на типичном для русских переселенцев «Aussiedlersprache», русском, приправленном немецкими словечками).

Подруга

Дела

Бизнес. Способная

Суть дела.

Посоветую.

Тысяча.