Андрей Кучаев - Sex Around The Clock. Секс вокруг часов

Руки не подал, всем чуть снисходительно улыбнулся. Их, камандированных, было двое. Они не вызывали у здешнего стукача-книжника уважения. Он сразу определил им цену – второстепенные сотрудники несолидного министерства. Но после выпитой подаренной водки, после закуски (бородинский и рыбу он убрал, закусывали консервированными оливками с брынзой и перцем), подобрел, только скривился при виде бирки ВИП на сумке у него: «Тоже ВИП выискался!»

Старший в группе был Благолепов, мягкий, трусоватый, он все повторял: «Париж стоит мессы!» И похохатывал. Они простились «до утра».

И вот в тот же вечер он влип в историю. Историю, имевшую продолжение, позволявшее назвать ее «историей с географией».

Он не остался в номере спать – Париж за окнами! Как же тут спать?! Он посмотрел телевизор, висящий на консоли, задрав голову, пел Ив Монтан. Постаревший, элегантный, разочарованный в русском коммунизме и советском женском исподнем. В шестидесятых он его слушал в Зале Чайковского. «Долго Мари ходила в шубе норковой!» Тогда-то, говорили сплетники, он и купил женское советское белье: голубые трусы «с начесом» и сатиновый лифчик. И продемонстрировал их в Париже: «Вот что носят русские женщины!» «Дешевка!» А он его боготворил. После «Платы за страх». И после «Дзеты», где он играл левака, презирающего советских ревизионистов. Они тогда молились на Западе на три «М»: Маркс, Мао, Маркузе. Четвертым будешь, Монтан? Вот он опять поет.

Он еще не знал в ту минуту, что попадет в Париж после его похорон! И в этом же отеле, который найдет с большим трудом, будет в таком же номере смотреть по телевизору эти похороны, снятые на пленку. И слушать про то, что его вырыли по настоянию незаконной дочери, возжелавшей папиных денег. Где у кого какой идеал?

Папа Маркс думал, что революции будут делать те, кому нечего терять. Чушь! Революции давно делают те, кто готов умереть и ни гроша не отдать!

В мире идет эпидемия революций. Их вожаки – олигархи. «Олигархи всех стран, соединяйтесь! Вам есть что терять – вами обираемый мир!» Дочь вырыла труп отца, залезла в карманы – там пусто! То есть она оказалась самозванкой. Какчетыре пятых населения планеты – самозванцы. Прочь от корыта! «Золотому миллиарду» мало самому!

Мир усложнился, поди, составь программу, чтобы при таком количестве голодных и такой жадности сытых сохранялся «статус кво»! Запас золота на планете строго ограничен. Его добывают ровно триста тонн в год. Или три тысячи тонн? Забыл. Но строго ограниченно – тайна Золота! Как раз на растущие потребности «золотых миллиардеров».

«А ну, от винта! Кому сказано? Не понимаешь? Уроем!» И подпись: Первые Триста имен в Списке Фуллера-Щорбса.

Сейчас, когда вспомнилось, стало не по себе: когда-то он смотрел, сидя в уютном амфитеатре на Маяковке, в Зале Чайковского, что элегантный подтянутый крокодилолицый певец уже смотрит на него из трухлявого гроба, пока у него берут кусочек кожи… Или того, что от нее осталось. Где начало? Где конец? Куда течет время!? Его жизнь?

Висящий недостроенный мост в никуда над автобаном. Там – все ответы.

Когда он вернется в Москву, в номере «Балчуга» он вспомнит про бумаги, которые он вытащил из трусов соседки в самолете. И решит, что не будет сознательно заглядывать в бумаги, – это не он их достал из трусов спутницы, а некто подложил их туда для него специально! И он, этот кто-то говорил ему: «Подожди! Там – конец истории!»

Париж. 89-й год. Восторженный дурачок впервые в Париже. Разве он заснет? Он выключил телевизор, пошел вниз, заправски положил ключ на стойку портье. Крошечная конторка, студенческого вида портье, (подрабатывает после Сорбонны?), зеркала, фальшивый мрамор, подъездик, и вот – Шан Желизе!

Он зашел в кафе, заказал виски. Чем не Хемингуэй? Подсели два хлюста. Смотрели, как он расплачивается. В портмоне – тысячные купюры, он совсем не знал французских денег, их котировки, много-мало? Они рассекли, что он – лох. Чайник из совка. Да он сам и проболтался. Выпил. Пригласили проветриться. На каком языке они говорили? Когда они подсыпали ему что-то в стакан? Уже тогда? Или позже, в стриптиз-баре?

Там он уже был не Хемингуэй, а Русский из рассказа Аверченко, купец из обанкротившейся страны: «Болит! Душа болит!»

Они «показали» ему стриптиз, они держали его совсем за «тупорылого». Он смотрел на эту худышку с желтым животом, с мышонком внизу, мурашки были видны даже с его стула за неблизким столиком. Явная любительница. Озябшая шлюшка. На столике стояло дорогое шампанское. Это его раскалывали уже какие-то новые хлыщи. Один перебросился с официантом двумя словами, и он понял, что они тут – одна шайка. Он – не первый из лохов, которых тут обирают. Но от подсыпанного снадобья, Парижа и шампанского было так легко, так чудесно, только эта худышка с желтым животом была жалкой и неуместной.

На эти строчки Смоленского он наткнется уже в изгнании, отомстив.

А тогда…

Тогда его выкинули из бара два официанта, по наущению этих сутенеров, на улицу, без гроша. Он не понимал, что его просто «обули». Из него вытянули деньги, выданные на всю поездку. Под кайфом он смеялся. Ему было на все наплевать. Один опытный приятель потом сказал: «Смеялся? Значит, ЛСД! Точно! От него поначалу весело колбасит. Тащит в идиотский такой смех! Отчаливаешь от всех проблем! Точно ЛСД!»

Это надо же было оказаться таким идиотом!

Утром «Серый» из Межкниги долго не хотел верить, что Павла обобрали. Когда поверил, озверел – его служебное реномэ оказалось под угрозой: машина, спецшкола для детишек, женушка в няньках у посольских чад… Две зарплаты, – в тугриках и в деревянных, – все оказалось под угрозой, зависло из-за чэ-пэ с подопечным из Союза.

С каким сладострастием серый ублюдок отодрал бирку с надписью «ВИП»!

Павел пытался поправить положение, звонил другу юности Феликсу, жившему в Париже тогда. Сдуру сразу изложил его сыну суть – нужны деньги. Сразу все куда-то подевались, автоответчик лопотал что-то по-французски, онтак и не понял, что. Он и сейчас ни бум-бум по-французски.

Его отправили ближайшим самолетом. Благолепов шептал свое: «Жаль, право, Париж стоит мессы…» Старик старался скрыть радость, что его самого оставили, и он будет гулять по Парижу без помех.

В аэропорту, добавив на запрятанную мелочь рому, он решил, что отомстит. Всем. И «Серому», и сутенерам из стриптиз-бара. Ведь все они думали, что его проняло от стриптиза, что он, дикарь из-за железного занавеса, не видел голой бабы в публичном месте. Вот это было противно. До ужаса. Отомстить хотелось Серому – он так его назвал – и его шобле за то, что они приняли его за лоха, офонаревшего от «свободного мира», а не за восторженного мечтателя, читателя «Триумфальной арки» и баек про Гертруду Стайн. Чтобы он ощутил «праздник, который всегда с собой», ему насыпали ЛСД, – и он поплыл, заторчал, как тогда еще говорили.