Олег Рой - Украденное счастье

Отчего же так тяжело на сердце? Неужели все еще из-за мамы? Да, очень больно и горько, что она так и не сумела понять меня… Конечно, будь она жива, она ни за что бы не одобрила моего решения переехать в Швейцарию. Но мамы больше пяти лет нет на свете. И дело явно не в ней. А в чем? Может быть, в отношениях с отцом жены? Никак не могу разобраться, почему Анрэ так невзлюбил меня. То ли ревнует, то ли думает, что я женился на его дочери из-за денег. А может, просто не любит русских, нас ведь многие за границей не любят… Нет, не похоже, чтобы это была неприязнь на национальной почве. Во-первых, я, кажется, ни в чем не соответствую бытующим здесь представлениям о выходцах из России. Во-вторых, еще и непонятно, кто я больше – русский, француз или поляк. А в-третьих, тесть слывет меценатом и покровительствует в том числе и русским художникам. Недавно приезжал к нему один из Москвы, Жора, занятный парень. Мы с ним проговорили чуть ли не всю ночь. Он бредит Петербургом, старым городом, рисует мосты, тупики, сады, дворы, подъезды… А про Дункин переулок даже и не слышал! Правда, после моих рассказов загорелся туда съездить, обещал даже подарить картину, которую там напишет.

Так что дело тут не в национальности. Видно, Орелли просто хотел другого мужа для своей дочки, вот и бесится. Ведь сначала он довольно охотно взял меня к себе на работу и встретил скорее даже приветливо, расспрашивал о матери, был страшно огорчен, узнав о ее смерти… И потом, когда мы случайно сталкивались в банке, всегда любезно здоровался со мной. Все началось с того, как он узнал о нас с Анжелой. Он точно с цепи сорвался. Иногда ловлю его полный ненависти взгляд, аж мурашки по телу пробегают. Так смотрят только на злейших врагов! Но даже если он и не глядит так, то все равно, когда я рядом, у него кривится физиономия, будто он страдает от сильной зубной боли. Его несколько раз спрашивали при мне: «Что с вами? Вам нехорошо?»

Лишь однажды с тех пор я видел на обращенном ко мне лице Анрэ иное выражение. Это произошло на одном из семейных обедов, когда они у нас еще были. Зашла беседа об искусстве, я стал рассказывать женщинам про Эрмитаж, и тестя точно подменили. Куда девались его жесткость, сухость, постоянное стремление уязвить меня?! Слова, интонация, жесты – все стало другим. В его устах имена художников – Альфред Сислей, Анри Руссо, Анри Матисс, Клод Моне – звучали как молитвы. Он действительно очень много знает о живописцах, их судьбах, женщинах. Такое впечатление, что он был со всеми ними близко знаком. Под конец обеда Анрэ столь расчувствовался, что предложил мне выпить и провозгласил тост: «За вашего Щукина, угадавшего в Моне великого художника!» Конечно, на его фоне я в этой области дилетант. И наверно, еще и поэтому слушал его с большим интересом. Рассказчик он великолепный.

По наивности своей я счел, что после этого разговора в наших отношениях что-то переменится. Но, увы, ошибался. На следующий день в банке Анрэ был тем же Орелли, что и до вечера накануне. И дальше продолжалось точно так же. Напрасно я пытался еще раз завести разговор о живописи – вышло только хуже. Меня угораздило немного покритиковать картину, висящую у него в кабинете, – какой-то ученический пейзаж, изображающий сиреневый куст. Невооруженным глазом видно, что работал явно не мастер. Но Анрэ разгорячился, весь побелел… Больше мы об искусстве не разговариваем. Да и вообще не разговариваем.

Нет, право, я не понимаю, чем я ему не угодил. Конечно, я не принес в их семью нового капитала, но ведь у меня еще все впереди! Я хороший специалист и прилично зарабатываю. Моя семья ни в чем не нуждается, мы с женой можем многое себе позволить. Думаю, Анжела даже не почувствовала, что ее расходы оплачиваются теперь из другого кошелька, она имеет все, к чему привыкла в доме отца. Ну, почти все. Островов и коллекционных бриллиантов я, конечно, пока ей купить не могу, но ни в чем особенно не отказываю, хорошо одеваю, регулярно вожу отдыхать, оплачиваю учебу в университете. Что еще нужно? Да, я не принц Датский, не аравийский шейх. Но неужели он не видит, как нам с Анжелой хорошо? Ведь понимает, сволочь, что его дочь счастлива, и не рад этому!..

И ладно бы он просто тихо ненавидел меня, с этим еще можно смириться. Но последнее время он мне просто житья не дает! Затевает какие-то интриги, махинации… Как выяснилось, даже развести нас с Анжелой пытался, хотел обманом заставить подписать документы. Хорошо, что Макс Цолингер нас предупредил. Он хоть и старый друг Анрэ, а в этой ситуации выступает на нашей стороне. Именно он предложил мне взять Анжелу с собой, когда узнал, что меня отправляют в Италию. Мы согласились с его доводами и сегодня едем все втроем – я, Анжела и Софи. Точнее, вчетвером – моя жена ждет ребенка.

Все готово к поездке, но на душе тревожно, мучает какое-то смутное предчувствие опасности. И не исключено, что источником ее может стать именно Анрэ. Но я не позволю ему отнять мое столь тяжело доставшееся счастье! Тем более сейчас. Без боя я не сдамся. И если для защиты моей семьи мне понадобится перейти Альпы, все эти Лепонтинские и Рейтинские хребты, клянусь, я их перейду, как Суворов».

…Отца своего Владимир не помнил, тот умер, едва сыну исполнился год. Судьба Павла Яковлевского была одновременно и трагической и типичной – в семнадцать лет его, еще не окончившего школу, арестовали по какому-то абсурдному обвинению и отправили в лагерь. Прошло всего лишь несколько месяцев после снятия блокады Ленинграда, жизнь только-только начала налаживаться. И тут на квартиру нагрянули с обыском и увели профессорского сына. Он отсидел десять лет от звонка до звонка, а когда вышел, ухитрился не только доучиться в вечерней школе, но даже поступить в Ленинградский университет на физико-математический факультет. Однако подорванное суровыми лагерными условиями здоровье не позволило получить диплом. После третьего курса Павлу дали вторую группу инвалидности, он вынужден был оставить университет и устроиться на относительно несложную работу телефониста.

На вечеринке у друзей он познакомился с Наташей Горчаковой и не побоялся сделать ей, вчерашней «белоэмигрантке», предложение руки и сердца. Сыграли тихую свадьбу, вскоре родился сын Владимир, а через тринадцать месяцев Павла Яковлевского увезли в больницу с сердечным приступом. Домой он уже не вернулся.

Соседи говорили, что после его смерти мама разом постарела, превратилась из красивой энергичной девушки в усталую седую женщину с потухшим взором. Именно такой и знал ее Владимир. Наталье Евгеньевне пришлось нелегко, ведь она осталась совершенно одна с крошечным сыном на руках. Устроиться переводчиком мама так и не сумела, слишком уж подозрительной выглядела ее биография. Прошло много лет, прежде чем стало ясно, что Яковлевская, урожденная Алье, не шпионка и вернулась в СССР не затем, чтобы передавать на Запад секреты родины. Однако клеймо «из бывших» сохранилось на ней на всю жизнь. Телефонные разговоры их семьи прослушивались, письма приходили помятыми, вскрытые конверты были заклеены косо, небрежно.