Олег Рой - Амальгама счастья

Не прошло и получаса, как она была уже дома. Первым делом, еще не раздевшись, она вытряхнула на невысокий столик в прихожей все содержимое сумочки. Ее обуяло какое-то лихорадочное веселье, и, насвистывая бравурную песенку, она принялась рыться в визитках, записках, клочках бумаги с какими-то старыми заметками… О, эти женские сумочки!.. Ну где же, где это? Ага! И с легким криком торжества Даша выхватила из груды мелких вещичек белый листок с наспех набросанным номером телефона. Оказывается, эта хитрая Надежда Васильевна притаилась между пудреницей и любимым кожаным блокнотом. Прочь ее! Вон отсюда!

Держа записку двумя пальцами, как маленькую змейку, Даша отправилась на кухню и торжественно опустила листок туда, где он неизбежно должен был найти безвременную кончину. Прощайте, Надежда Васильевна! Вы слишком поторопились записать Дашу в свои пациентки!..

Потом она долго стояла у ночного окна, слушая музыку и наслаждаясь последней за день сигаретой. Странное дело: ей было хорошо. На смену буйному веселью пришла освобождающая, легкая грусть. Ей ведь почти удалось вспомнить – там, в те минуты, плывя на белых мягких облаках… Что-то было, мелькнуло, растаяло. Почти вспомнила! Ах, если бы не вмешалась врач, закончив сеанс непозволительно рано, грубо и резко оборвав нить Дашиных воспоминаний! Если бы, если бы…

Но ведь ничего еще не потеряно – не правда ли?

Даша молча сидела в огромном уютном кресле в комнате, еще недавно бывшей бабушкиной спальней. Там все оставалось по-прежнему, как при ней: высокая кровать под белоснежным вышитым покрывалом, свежие цветы в старинной вазе на туалетном столике и фотографии в рамках, разбросанные по стенам… Форточка была широко открыта; крупные снежинки залетали в спальню и оседали на пол в медленном, торжественном танце. Москва наконец вздохнула с облегчением, приняв первый снег, словно сменив серое потрепанное рубище дождя на долгожданное подвенечное платье, и теперь легкая кружевная круговерть за окном наполняла и бабушкину комнату, и Дашину душу светом и надеждой. Ей казалось, что вместе с бесконечным дождем кончилась и осень с ее разочарованиями и потерями и что так – чисто, бело и празднично – теперь будет всегда.

Гости чинно переговаривались за столом в гостиной, поминая бывшую хозяйку дома, как водится, добрыми словами; передавали друг другу огромные куски пирога – фирменной кулебяки Веры Николаевны, которую, уж конечно, без нее не смогли приготовить такой восхитительно воздушной; задавали наследникам вопросы со скрытым, потайным смыслом («А я помню, у Верочки была такая чудная камея, очень дорогая, старинная; но последние месяцы я что-то ее не видела – вы не знаете, может, подарила кому?.. Между прочим, когда-то она обещала ее мне, на память, но, разумеется, кто же теперь вспомнит об этом ее обещании»)… Разговор переливался, как перламутровые бусинки на любимом бабушкином ожерелье, которое теперь гордо красовалось на могучей груди жены Сергея Петровича, и Даше почему-то больно было видеть это, как больно было слушать «намекающие» разговоры и суетные воспоминания о бабушкиной жизни. Она быстро вышла из-за стола, пробормотав что-то в свое оправдание (хотя, впрочем, никто особо и не интересовался присутствием или отсутствием дальней родственницы), и теперь коротала время в спальне, думая о своем и перебирая в памяти прошлое.

Внезапно ей захотелось глотнуть этого прошлого, как крепкого, доброго вина, ощутить его вкус и запах, неповторимую терпкость, подержать во рту, как это делают с коньяком знатоки янтарных напитков, и навсегда запомнить после-вкусие. Она поднялась, перешла к резному угловому шкафчику, притаившемуся в уголке спальни (напротив, в другом углу, еще недавно стояло бабушкино трюмо), и достала с верхней полки тяжелый альбом в бархатном вишневом переплете. Он был так стар, что пергаментная бумага, бережно прослаивающая его странички, давно пожелтела, а многие фотографии покрылись мелкими трещинками. Зато лица на снимках большей частью были молоды, счастливы, веселы. Даже на фотографиях последних лет, где рядом с Верой Николаевной то и дело оказывалась Даша, бабушка почему-то не выглядела древней старухой.

Девушка лениво листала альбом, улыбаясь знакомым людям, жившим в нем собственной жизнью, и вдруг рука ее замерла над очередной страницей. Пальцы задрожали, с ястребиной хищностью впились в снимок, небрежно засунутый за паспарту другой фотографии, и Даша почувствовала, что почти не может дышать. Когда безжалостная рука, перехватившая сердце, чуть-чуть ослабила хватку, девушка смогла перевести дыхание, замеревшие зрачки восстановили способность четко видеть, а мозг снова смог контролировать и понимать происходящее, она поняла, что лицо, которое она видит на снимке, – то самое лицо , которое она видела в Зазеркалье и которое теперь всегда хотела бы видеть рядом с собой…

Молодой мужчина широко обнимал их обеими руками – ее, Дашу, и бабушку, – и все трое хохотали прямо в объектив. Даша была совсем подростком, и он выглядел много юнее, чем там, на далеком и загадочном морском берегу, и острое, жаркое воспоминание наконец коснулось Дашиного сознания и медленно распустилось там как цветок, поочередно раскрывая нежные лепестки…

– Ты здесь, Даша? Что ты здесь делаешь?..

Голос Сергея Петровича, неожиданно недовольный и привычно строгий, вырвал девушку из забытья, и она встрепенулась, уже почти все понимая и жаждая получить подтверждение своей догадке. Слегка дрожащим от волнения голосом, скрывая собственные чувства, она ответила:

– Мне хотелось побыть одной, дядя. Хотелось вспомнить… у меня ведь так много связано с этой комнатой! Теперь, вероятно, я редко буду бывать здесь.

Она сказала это почти машинально, неосознанно рассчитывая на вежливые протесты и уверения Сергея Петровича, что Даша, конечно же, член семьи и все останется по-прежнему, и она снова и снова сможет приходить сюда, если только квартиру оставят в их распоряжении… Но пока она мысленно конструировала его возможный ответ, стало вдруг ясно, что пауза затянулась, и Даша с грустью поняла, что вежливых возражений не будет – вообще не будет возражений…

Впрочем, сейчас ей было все равно. Она подошла к дяде и, подавая ему раскрытый альбом, осторожно спросила:

– Кто это здесь, рядом с нами? Лицо очень знакомое, но что-то никак не могу вспомнить…

Она нахмурила брови, пытаясь изобразить лихорадочное напряжение мысли, но тут же интуитивно почувствовала, что переигрывает, что голос и взгляд выдают ее, – и замерла от ужаса, испугавшись, что дядя заподозрит ее в чем-нибудь, сочтет ее любопытство почему-либо неестественным или неблаговидным и она так и не получит ответа на свой вопрос. Но Сергей Петрович, рассеянно взглянув на снимок, скороговоркой пробормотал: