Джонатан Франзен - Поправки

Он повторил вслух заклинание, которое шептал, входя в этот дом:

– Я могу пробыть только три дня. Мне срочно нужно найти работу. Я много должен Дениз, надо поскорее вернуть ей деньги.

– Всего неделю, – канючила «ведьма». – Одну неделю, чтобы понять, как пойдет дело в больнице.

– Не получится, мама. Мне пора домой.

Инид приняла отказ мрачно, однако без удивления.

– Значит, вся ответственность ложится на меня, – подытожила она. – Я могла бы заранее предугадать.

Она ушла в другую комнату, а Чип подбросил дров в камин. Холодные сквозняки пробирались сквозь щели в окнах, раздвинутые занавески слегка колыхались. Отопление включено на максимум. Мир холоден и пуст. Взрослых не стало.

Около одиннадцати вернулась Дениз, пропахшая табачным дымом, промерзшая. Помахав Чипу рукой, она хотела тут же ускользнуть наверх, но Чип заставил сестру сесть у камина. Дениз опустилась на корточки, наклонила голову, шмыгая носом, протянула ладони к горячим углям. Она смотрела в огонь, чтобы не глядеть на брата. Высморкалась в промокший обрывок салфетки.

– Куда ходила? – спросил Чип.

– Так, гуляла.

– Долго же ты гуляла.

– Угу.

– Ты послала мне письмо по электронной почте, а я стер его, толком не прочитав.

– А!

– Так что же случилось?

Она только головой покачала:

– Чего только не случилось!

– В понедельник у меня было без малого тридцать тысяч долларов наличными. Я отложил двадцать четыре тысячи для тебя. А потом нас ограбили люди в форме и в лыжных масках. Неправдоподобно звучит, а?

– Я хочу простить тебе этот долг, – сказала Дениз.

Чип снова нащупал сережку.

– Я буду выплачивать тебе минимум четыре сотни в месяц, пока не верну основную сумму вместе с процентами. Это для меня – самое главное. Самое что ни на есть главное.

Сестра обернулась к нему, подняла голову. Глаза у нее налились кровью, лоб стал красным, будто у новорожденного.

– Я сказала, что прощаю долг. Ты ничего мне не должен.

– Ценю, – поспешно ответил Чип, отводя глаза. – Но я все-таки выплачу его.

– Нет! – сказала Дениз. – Я не возьму твоих денег. Я простила долг. Ты понимаешь, что значит «простить»?

Чипа пугало странное настроение сестры, ее неожиданные слова. Дергая сережку, он взмолился:

– Перестань, Дениз! Пожалуйста, перестань! Позволь мне выплатить долг и сохранить самоуважение! Конечно, я был последним дерьмом, но я не могу оставаться дерьмом всю жизнь!

– Я хочу простить этот долг, – повторила она.

– Пожалуйста, перестань! – Чип все еще пытался улыбнуться. – Ты должна позволить мне заплатить.

– Не можешь пережить такого?

– Нет, – сказал он. – Никак не могу. Будет гораздо лучше во всех отношениях, если я тебе заплачу.

Все так же сидя на корточках, Дениз согнулась, обхватила себя руками, превратилась в оливку, в луковицу, в яйцо. Изнутри этого шара глухо донеслось:

– Ты понимаешь, как много сделал бы для меня, позволив простить этот долг? Понимаешь, как трудно мне просить тебя о такой услуге? Понимаешь, что за всю жизнь я попросила тебя только об этом да еще приехать домой на Рождество? Понимаешь, что я вовсе не хочу тебя обидеть? Что нисколько не сомневаюсь в твоей готовности вернуть долг и знаю, что тебе очень, очень нелегко выполнить мою просьбу? Ты понимаешь, что я не стала бы обращаться к тебе с просьбой, которую тебе так трудно выполнить, если б позарез, позарез не нуждалась в этой уступке?

Чип смотрел на дрожащий человеческий комок, свернувшийся у его ног.

– Объясни, что случилось.

– Проблемы со всех сторон, – буркнула она.

– Значит, сейчас не время говорить о деньгах. Оставим пока эту тему. Расскажи, что у тебя стряслось.

Оставаясь в той же позе, Дениз решительно покачала головой.

– Ты должен сказать «да» прямо сейчас. Скажи: «Да, спасибо».

Чип махнул рукой, сдаваясь. Близилось к полуночи, отец недавно начал громыхать наверху, сестра, свернувшись, словно младенец в утробе, заклинала его принять освобождение из худшей в его жизни кабалы.

– Вернемся к этому разговору завтра, – предложил он.

– Если я о чем-то попрошу взамен, тебе станет легче?

– Завтра, идет?

– На следующей неделе маме понадобится кто-то из нас, – сказала Дениз. – Ты мог бы остаться на неделю и помочь. Меня бы ты выручил не сказать как. Я просто помру, если задержусь здесь дольше чем до воскресенья. Перестану существовать.

Чип задыхался. Дверь клетки вот-вот захлопнется. Вновь нахлынуло предчувствие, которое он уже испытал в мужском туалете Вильнюсского аэропорта: долг Дениз – отнюдь не обуза, а единственное спасение. Перспектива прощения ужасала. Он жил с долгом как с тяжкой болезнью, как с нейробластомой, до такой степени вросшей в структуры мозга, что попытка удалить ее грозит гибелью.

Интересно, вылетел ли уже из Сент-Джуда последний самолет или можно сбежать прямо сегодня?

– Может, поделим долг пополам? – предложил он. – Я буду должен тебе десять тысяч. И мы оба задержимся до среды, а?

– Не-а.

– Если я соглашусь, ты перестанешь вести себя так странно? – спросил Чип. – Взбодришься немного?

– Сперва скажи «да».

Альфред сверху позвал Чипа:

– Чип, помоги мне!

– Он твердил твое имя, даже когда тебя тут не было, – сказала Дениз.

Оконные стекла дребезжали на ветру. Когда ж это родители успели превратиться в детей, рано ложатся спать, а посреди ночи взывают со второго этажа о помощи? Когда это произошло?

– Чип! – звал Альфред. – Ничего не пойму с этим одеялом. ПОМОГИ МНЕ!

Дом трясется, ревет буря, сквозняк из ближайшего к Чипу окна усиливается, и – внезапный прорыв памяти – возникают шторы. В тот год, когда он уезжал из Сент-Джуда в колледж. Сложил в чемодан австрийские шахматы ручной работы, которые родители презентовали ему на окончание школы, и шеститомную биографию Линкольна, написанную Сэндбергом, [95] Сэндберг, Карл (1878-1967) – американский поэт, автор многотомной биографии А. Линкольна. – подарок к восемнадцатилетию, и новенький голубой блейзер от «Брук бразерс» («В нем ты похож на красивого молодого доктора», – намекнула Инид), и стопки белых футболок, белых «жокейских» трусов и длинных белых подштанников, и фотографию пятиклассницы Дениз в рамке из оргстекла, и то самое одеяло «Гудзон-бей», которое Альфред сорока годами раньше взял с собой, поступив в Канзасский университет, и пару шерстяных, обшитых кожей варежек, тоже времен суровой канзасской юности Альфреда, и надежнейшие утепляющие шторы, купленные Альфредом у «Сирса». Прочитав проспект колледжа, Альфред наткнулся на фразу: «В Новой Англии бывают суровые зимы». Купленные у «Сирса» шторы были из розовато-коричневой материи с синтетическим покрытием и подкладкой из пенорезины. Объемные, тяжелые, жесткие. «Холодными ночами они тебе очень пригодятся, – сказал отец. – Увидишь, как надежно они предохраняют от сквозняков». Однако в общежитии соседом Чипа оказался некий Роун Мак-Коркл, прошедший частную подготовительную школу и вскоре повадившийся оставлять вазелиновые отпечатки пальцев на школьной фотографии Дениз. Роун высмеял шторы, и Чип потешался с ним заодно. Он сложил шторы в коробку, коробку спрятал в подвале общежития, и там она плесневела следующие четыре года. Собственно, против штор Чип не держал зла – шторы как шторы. Все их амбиции сводились к желанию, общему для всех штор, – висеть ровно, в меру своих сил не пропускать в комнату свет, в точности соответствовать размерам окна, которое им предназначено закрывать, дважды в день, утром и вечером, раздвигаться и сдвигаться, летней ночью или перед грозой раздуваться от ветра, служить долго и не привлекать к себе внимания. Не только на Среднем Западе, но и на Востоке нашлось бы немало больниц, домов престарелых и дешевых мотелей, где эти самые коричневые шторы на резиновой подкладке могли бы прожить долгую, полезную жизнь. Не их вина, что в общежитии они пришлись не ко двору. Шторы не пытались подняться выше отведенного им положения, ни ткань их, ни рисунок не обнаруживали даже намека на неуместное честолюбие. Шторы были самими собой. Вообще-то, когда Чип перед окончанием колледжа откопал их в подвале, их целомудренно-розоватые складки оказались даже не столь синтетическими, провинциальными, сирсовскими, как ему запомнилось. Вовсе уж не такие они были позорные.