Франсуаза Саган - И переполнилась чаша

Она изнывала, медленно тянулись бесконечные минуты, и постепенно ее начинали терзать сомнения, а вместе с ними их неизбежный спутник – страх. Было двадцать минут пятого, Карно опаздывал на четверть часа, что в любой подпольной организации означало: «смывайся». Но Алиса все не решалась: ей нестерпимо трудно было смириться с мыслью, что она попусту приехала в Париж, зря спешила, собиралась, волновалась. Тьма, анонимность, безответственность, за которые она так отчаянно цеплялась до сих пор, больше ее не удовлетворяли. Она не желала больше жить бесцельно, биться понапрасну и понапрасну умереть на излете долгой молодости, которую она и без того уже сама себе испортила. Слезы подступили к глазам, и Алиса встала из-за стола из страха показаться смешной, а не из страха перед гестапо.

Она пошла наискось в сторону Военной школы; на солнце покачивалась сквозь слезы широкая эспланада. Алиса споткнулась. Чья-то ладонь коснулась ее плеча, остановила ее, и она в ту же секунду, не успев испугаться, узнала Самбра. Шарль стоял перед ней в своем дурацком светлом костюме, со своей дурацкой фатоватой физиономией и дурацкой самодовольной улыбкой. Шарль, понятно, таскался за ней повсюду и вспугнул того, кто, по указаниям Жерома и по заведенной тактике, должен был идти за ней и отслеживать слежку. Шарль сорвал ей первую встречу, и по его милости ей придется теперь идти на вторую и снова ждать двадцать минут, а потом, возможно, и на третью, если у связного не рассеются подозрения. Она ненавидела Шарля.

Тот же был вполне доволен собой. Мало того, что ему удалось выследить Алису издали и потом, сидя в кафе напротив, наблюдать за ее долгим ожиданием – ожиданием, покоробившим в нем джентльмена и приведшим в отчаяние влюбленного, – ко всему прочему он оказался рядом с ней в нужную минуту и теперь уведет ее в безопасное место подальше от всяких необязательных и компрометирующих типов. Внезапная бледность Алисиного лица под загаром и холодный взгляд сбили его с толку, а после болезненными ударами посыпались слова, произнесенные незнакомым ему голосом (таким в иных фильмах богатый злодей разговаривает с добрым бедняком или жестокий фабрикант – с преданным садовником), голосом, какого уж никак нельзя было ожидать от Алисы.

– Что с вами? – сказала она. – Вы с ума сошли?

Она опустилась на ближайшую скамейку, он в изумлении последовал за ней. Она глубоко вздохнула, прежде чем продолжить, с явным усилием сдерживая себя и все же не скрыв презрения:

– Как, по-вашему, может кто-нибудь ко мне подойти, если вы повсюду таскаетесь за мной, точно я шлюха? Идет война, Шарль, даже если вы не желаете этого замечать, несмотря на все, что видите вокруг: черноту ночей, людское горе, очереди на улицах и ужасные эти плакаты тут, там, везде!..

Она указала на деревянные щиты, исписанные немецкими словами, которые и в самом деле наводняли Париж и которых он в самом деле не заметил. Что ей ответить? Ничего. Как объяснить, что он видел только ее и что, случись ему завтра повезти ее в Канны, он бы точно так же не заметил море, как не заметил немцев в Париже.

– Но я же только хотел обезопасить вас, убедиться, что никто за вами не следит, что…

– Не лезьте в это дело, Шарль. Очень мило, что вы решили меня проводить, но вместо помощи это оказывается помехой, так что лучше я обойдусь без вас.

Она встала. Краски понемногу возвращались к ней, и на фоне парижского неба, на фоне купола Инвалидов ее элегантное тонкое тело вырисовывалось недосягаемым предметом грез. Снисходительная ирония, звучавшая теперь в ее голосе, нисколько не облегчала его участи.

– Идите, встречайтесь с этими вашими тюремщиками или с приятелями (могла бы сказать «приятельницами», и то заманчивей). А вечером мы с вами пойдем ужинать в дорогой ресторан, где под салатами прячут бифштексы и громко-громко смеются. Все остальное вас не касается, вы мне и сами это объясняли.

С тем она ушла, не обернувшись даже, уверенная, абсолютно уверенная, что больше он за ней не последует, что он раскаивается и против своей воли попустительствует ее опасным приключениям. Он возвратился в гостиницу пожинать в одиночестве горькие плоды преданности.

Вечер, в который он рассчитывал дать волю чувствам и даже любви, пришлось и в самом деле предоставить чувствам, но горестным. Ему оставалось только напиться, что он и попытался безуспешно сделать, приобретя у швейцара разорительно дорогой и преотвратный коньяк. Он лег рано и безнадежно трезвым, написал Алисе три письма с извинениями: одно страстное, другое саркастическое, третье жалобное, – разорвал все три и стал прислушиваться.

Алиса возвратилась около полуночи, к нему не зашла. Полчаса Шарль ждал в темноте, пока наконец все шорохи в соседней комнате не стихли. Тогда он поднялся и в халате пошел стучать в дверь из коридора, сам ужасаясь тому, что делает. Алиса не ответила, притворилась спящей, и он впоследствии был ей за это благодарен. В плохо освещенном коридоре, дрожа от холода и обливаясь пóтом под дверью женщины, которой он докучал, Шарль Самбра с отвращением представил себе, что такой вот Самбра мог бы в другую ночь ломиться в дверь и выкрикивать имя вместо того, чтобы, как сейчас, лечь спать и не шуметь. В такую ночь родился бы другой Самбра, которого Шарль не уважал, который даже был ему заранее противен.

К утру погода испортилась под стать настроению Шарля. Он проснулся грустным, удивился этому, несколько минут не мог вспомнить почему. «Мадам ушла сегодня очень рано, месье Самбра», – ответил ему по телефону швейцар театральным голосом, оттенки которого Шарль смог бы оценить по достоинству, не будь он так поглощен своими мыслями. Само слово «мадам», просто «мадам», вместо обычного «мадам Самбра», означало восхищение и даже почтение к Алисе, в которой швейцар интуитивно признал светскую даму, хотя ему и не часто доводилось встречать таковых. «Ушла сегодня очень рано» содержало в себе сомнение, сигнал тревоги и толику сарказма. Спутницы Самбра, то ли от избытка усталости, то ли от избытка восторга, обыкновенно покидали номер после него. Наконец, торжественное и напыщенное «месье Самбра» выражало сочувствие, сострадание проигравшему и на всякий случай немного соболезнования и сожаления о том, чего больше нет. Люди уважают несчастья и не прощают успехов; чужое счастье трудно выносить долго, а потому, несмотря на щедрость Шарля, швейцар всегда смотрел на него косо. Впрочем, нельзя сказать, что сами по себе его интонации были неверны: восхищение относилось к Алисе, сомнение – к Шарлю, к нему же и сострадание. (Так нередко случается с самыми, казалось бы, рискованными комментариями событий независимо от того, исходят ли они от знаменитых историков или газетных сплетников, от консьержей или людей высшего света: в них всегда содержится некая схема, с истиной весьма схожая и в то же время от нее далекая, поскольку истина, как известно, слагается из нюансов; иными словами, те, кто обвиняет Кола Портера в том, что его «Ночь и день» заимствована из Пятой симфонии Бетховена – до, ре, до, до, до, ре, до, ре – бесспорно правы и абсолютно неправы.) Единственной ошибкой швейцара, но ошибкой капитальной, была игривость его тона, создающая образ легкомысленной женщины, беспечной, в коротеньком платье убежавшей выбирать себе в Париже драгоценности и меха. Дело обстояло иначе: Алиса спала очень скверно, ей снились кошмары, ей было страшно; не столько легок, сколько поспешен был ее шаг, уносящий ее, может статься, навстречу року. Тем не менее она в точности исполнила все указания Жерома: после несостоявшегося, сорванного по вине Шарля первого свидания позвонила в другую ячейку другой подпольной сети, назначила новое, встретилась-таки с членом организации – другом Жерома – и объяснила ему ситуацию. Они договорились, что он будет ждать ее на следующий же день неподалеку от конспиративной квартиры, и, если там не окажется ловушки, она приведет его и представит тем, кто их ждет. К сожалению, когда речь идет о людях, претерпевших столько злоключений, неисповедимыми путями пробравшихся сюда через объятую пламенем Европу, людях с истрепанными нервами и зачастую с разбитыми сердцами, недостаточно было просто представить, надо было, чтоб они поверили; Алиса не знала, добьется ли она успеха и удастся ли ей убедить их ехать дальше. Отсутствие Жерома делало ее миссию трудноосуществимой и подозрительной для тех, кто знал его, общался с ним, но в ней, в Алисе, видел скорее подружку, нежели помощницу.