Франсуаза Саган - И переполнилась чаша

Погода разладилась на целый день; солнце сменяло ливни с такой скоростью, полосы мрака и света на тротуаре чередовались так быстро, что казалось, на Париж упала тень огромной зебры. Где это он такое читал? Любовь делала из него неудачливого соблазнителя и скверного поэта.

Официально Шарль приехал в Париж для того, чтобы вызволить из немецкого плена одного из своих инженеров. Он долго таскал из кабинета в кабинет свое брюзгливое и раздраженное настроение, отчего дела его продвинулись успешнее обычного, и, осознав это, он вконец вышел из себя. Теперь, стало быть, чтоб спокойно заниматься производством, прикажете лаять вместе с этими тевтонами и вслед за ними щелкать каблуками – в таком случае Жером прав: пора выставить наглецов-горлопанов из прекрасной Франции подальше. Что б он там ни говорил тремя днями раньше, повсеместное присутствие на улицах, в будках, в министерских коридорах солдат, постовых, часовых становилось в конце концов нестерпимо. К ним не привыкаешь, они с каждым разом только сильнее режут глаз, по нервам да и по гордости тоже. Естественная надменность немцев доставляла Шарлю меньше унижений, нежели их деланая любезность. Что-то было в них такое – то ли в натуре, то ли попросту в форме, – от чего Шарль обильно потел, хотя от природы был вовсе к тому не склонен, и выходил из их кабинетов обессиленный. Сама по себе забота о репатриации, о досрочном освобождении не могла его до такой степени измотать. В гостиницу он возвратился взвинченный и злой. Если так заводиться и дальше, то в один прекрасный день и в самом деле схватишь охотничье ружье и станешь прятаться по пампасам родного Дофинэ в компании желторотых юнцов. Хорошенькое мнение сложится о нем на фабрике у рабочих и у акционеров!

Было шесть часов, Алиса запаздывала, ну разумеется, ворчал Шарль, забывая о том, что если она кому и называла час своего возвращения, так только швейцару, и имела полное право опоздать. Половина седьмого, без четверти семь: обида Шарля сменилась беспокойством. Она, конечно же, совершила какой-нибудь безрассудный поступок и, несмотря на всех своих «друзей», возможно, сидела уже за решеткой во власти солдатни; Шарлю вспомнилось ледяное, каменное лицо одного постового, и холодная тошнота подступила к горлу, он опустился на постель, дрожа, словно девица. «Где она? – повторял он. – Что это со мной творится? – переспрашивал сам себя. – Где она? Что со мной творится?» – оба вопроса звучали одинаково жестоко. Трясущейся рукой он закурил сигарету, и в эту минуту дверь соседней комнаты открылась, затворилась, и по паркету застучали шаги Алисы. Шарль глубоко затянулся, откинулся на прохладные подушки, закрыл глаза, спичку уронил на коврик. Он не помнил, чтобы когда-либо в жизни испытывал такой страх и такое облегчение, облегчение, правда, преждевременное, ведь из двух вопросов он получил ответ только на один: он знал теперь, где Алиса, но по-прежнему не знал, что с ним происходит.

Он курил в тишине, присутствие Алисы за стеной не волновало его, не волновали ее планы, ее судьба, их судьба. Ему было хорошо, он чувствовал себя усталым и спокойным, как очень старый человек, и одновременно ему хотелось вернуться назад в свои десять лет, оказаться рядом с матерью на лугу за домом. Вся его последующая жизнь была во всех отношениях лишь затянувшимся фарсом; услышав стук в дверь, он испытал чуть ли не досаду. Он встал, открыл дверь, увидел лицо Алисы, взгляд Алисы и заново изведал, как приятно быть зрелым мужчиной; в то же время он ощутил беспомощность и чувство протеста оттого, что, войдя в комнату, Алиса, как всякий раз, уничтожила тысячу Алис, созданных его памятью, его воображением, его желанием, и те тысяча Алис сделались таким образом недоступными. Все те гипсовые Алисы оказались бесцветными, безликими, скучными перед Алисой присутствующей, притягательной, прекрасной, непризрачной, непреложной и непредсказуемой. «Когда-нибудь она будет моей!» – в порыве нетерпения подумал он с несвойственной ему банальностью: он не признавал игриво-презрительного отношения к женщинам и ненавидел эту черту в других мужчинах. Но укорять себя ему было недосуг: он витал уже где-то далеко, мчался, сам не зная куда, но зато на всех парусах.

– У вас все в порядке, Шарль?

Голос Алисы звучал немного взволнованно, обеспокоенно. Он улыбнулся ей. Между тем он чувствовал, как судорога искажает нижнюю часть его лица, образуя болезненную складку, очень похожую на неприглядную гримасу, одинаковую у взрослых, младенцев и стариков, гримасу, предшествующую слезам.

Когда она вошла, он машинально поднялся, предложил ей стоявшее у камина кресло якобы в стиле регентства и тотчас снова опустился на кровать. Ноги его стояли на полу, руки лежали на коленях. У него был вид провинившегося или, по крайней мере, пристыженного школьника. От сознания того, что она провела день с пользой, Алиса преисполнилась снисходительности.

– Как ваши дела, Шарль? – улыбнулась она. – Удалось что-нибудь узнать об этом вашем инженере?

– Да, думаю, все уладится, – произнес он исключительно серьезно и доверительно, так что неуместность его тона сразу стала очевидна им обоим; они озадаченно переглянулись, причем Алиса готова была рассмеяться, а он – смешаться окончательно.

– Ну, тогда в чем же дело? – спросила она.

– Ни в чем, – отвечал он, машинально потягиваясь, словно был один, и, словно себе самому, добавил: – Ни в чем, кроме того, что я понял, до какой степени могу быть несчастен из-за вас. И что это не имеет никакого значения… то есть это меня не остановит.

– Как это не имеет значения? – прекокетливо рассмеялась Алиса. – Как это? Вы же созданы для счастья! Я не хочу, чтоб вы были несчастны.

– Докажите, – сказал Шарль без тени дерзости и даже нежно.

Он раскрыл дверь и отступил, пропуская ее вперед. Лампочка с таймером погасла прежде, чем они дошли до лифта. В полутьме Алиса обернулась к Шарлю и, удивившись, испугавшись даже, что он так близко, отшатнулась. На ее оборонительное движение он отреагировал только грустноватой улыбкой мужчины, связанного по рукам и ногам, – все это в конце концов начинало ее беспокоить. Она не хотела видеть Шарля проигрывающим и несчастным. Это ее пугало. Это причиняло ей боль и разочаровывало ее. Она почти сразу, возможно, даже чересчур скоро, привыкла держать оборону против Шарля, против его обольстительности, против влечения, которое он к ней испытывал. Обезоруженность противника приводила ее в замешательство. Да что ж это такое, она ведет себя как девчонка! Ей бы радоваться, что он наконец образумился! В эту минуту она поняла, что никогда не желала нейтралитета с его стороны, что нейтралитет был бы ей до крайности неприятен. Этот мелкий буржуа, жадный до жизни, естественный, подкупающе простодушный в своем мужском цинизме, оберегающий свой комфорт и свои ничтожные радости, этот мелкий буржуа воплощал для нее – на очень ограниченном поле, на котором она до сих пор никогда не играла, на поле физического наслаждения, – воплощал заманчивое приключение…