Джон Берендт - Полночь в саду добра и зла

– Что случилось? – спрашиваю я, недоумевая, что смешного она нашла.

Минерва показывает пальцем на окружного прокурора, который стоит к нам спиной и собирает со стола бумаги, принимая поздравления своих подчиненных, не ведая о том, что весь его зад испачкан каким-то белым порошком.

– Вы посыпали порошком стул прокурора, Минерва? – спрашиваю я.

– А ты как думал? – отвечает она. – Что это за порошок?

– Корень зверобоя – очень сильное средство.

– И какой от него толк?

– То, что он прилип к штанам прокурора, свидетельствует: Делия принялась за дело, – отвечает Минерва. Я вспомнил, что это имя Минерва называла на кладбище. – Теперь она вцепилась ему в задницу и уже не отпустит, пока не добьется своего.

– И что произойдет?

– Ты хочешь спросить, что будет, если Делия им займется?

– Да, что будет в этом случае?

– Ничего. Только окружной прокурор проиграет мистеру Джиму. Все очень просто. Будь я прокурором, то не стала бы сильно праздновать с Делией на заднице. Она была очень плохой женщиной, пока жила. Но мертвой она стала еще хуже! Да она на прокурора весь ад напустит!

– А что случилось с остальными восемью мертвыми женщинами, которых вы вызывали на кладбище?

– Первые три не ответили. Делия была четвертой.

– А доктор Баззард? Он тоже участвует в этом деле?

– Он дал Делии добро.

– А он назвал вам счастливое число? Минерва смеется.

– Да нет, дерьмо старое. Он любит меня бедной. Да и как иначе? Ведь мне приходится работать, и я, каждую ночь прихожу на его могилу. Вот он меня и держит. – Минерва берет в руку пакет и собирается уходить. Сумка на мгновение приоткрывается, и я успеваю заметить что-то вроде куриной лапки. Минерва машет мне рукой на прощание и, смешавшись с толпой, выходит в коридор.

Я тоже выхожу из зала и вижу Сонни Зейлера, который стоит перед телевизионными камерами и говорит об апелляции. Откуда-то бочком выскользнул завсегдатай; вид у него, как всегда, лукавый и озорной.

– При хорошем поведении, – говорит он, – Уильямс выйдет на свободу через семь лет.

– Мне сказали, – отзываюсь я, – что это может произойти даже быстрее, если за дело возьмется некая особа по имени Делия.

– Кто-кто? – Завсегдатай прикладывает к уху сложенную лодочкой ладонь.

– Делия.

– Кто эта Делия? – недоумевает он.

– Вы хотите спросить: кто была Делия? – говорю я. – Единственное, что я о ней знаю – это то, что она умерла.

Посмертная сила Делии, если покойница и в самом деле обладала таковой, очевидно, не оказывала немедленного действия. Это стало ясно после того, как адвокаты Уильямса обратились к судье Оливеру с просьбой об освобождении Джима из тюрьмы под залог. Судья ответил решительным отказом. Оливер уступил только одном пункте – Джим не будет переведен в страшную рейдсвиллскую тюрьму. Он останется в саваннской тюрьме Чатемского графства, пока его защитники занимаются обжалованием приговора, а это может затянуться на год и более. Такая уступка привела в ярость членов комиссии исправительных заведений, которые вознамерились по этому поводу вчинить Уильямсу иск в сумме девятьсот долларов в месяц за эксплуатацию камеры и прочих удобств. (Иск не был принят, поскольку, как сказал судья графства, данный случай не может быть предметом судебного разбирательства.)

В отсутствие хозяина атмосфера в Мерсер-хауз стала какой-то призрачной. Плотные шторы, закрывшие большие окна, отсекли интерьер дома от внешнего мира, пышными приемами было покончено. Разодетые гости, расхаживающие по залам, отошли в область преданий, ] Однако, живая изгородь была всегда аккуратно подрезана. Газон перед домом подстрижен, а по ночам сквозь занавеси пробивался свет. В этом не было никакого чуда, просто Бланш Уильямс переехала в Мерсер-хауз из» Гордона, чтобы следить за домом и за ходом суда. Старая женщина чистила серебро, стирала с мебели пыль и каждую субботу пекла свежий карамельный пирог, ожидая возвращения сына.

Магазин-мастерская в каретном сарае продолжал функционировать под руководством бригадира и старшего продавца Барри Томаса. Время от времени его видели стоящим у входа в магазин с поляроидом в руках – он фотографировал очередной плантаторский секретер или комод, выгружаемый из кузова пикапа. Потом Томас относил снимки вместе с каталогами за несколько кварталов в тюрьму, чтобы Уильямс оценил новое приобретение и сделал новый заказ на покупку или распорядился насчет продажи. Все знали, что он и из тюрьмы продолжает заправлять своими антикварными делами.

Ему крупно повезло – в камере был телефон. Вообще, по закону, человеку, отбывающему пожизненное заключение, не положено пользоваться телефоном, но камера, куда определили Джима, предназначалась не для осужденного, а для лица, которое дожидается суда и поэтому может – и имеет юридическое право – общаться по телефону с адвокатами и семьей. Телефон работал только в одну сторону – на волю, и все звонки регистрировались администрацией тюрьмы и проходили через тюремный коммутатор. Для Уильямса, естественно, было немыслимо вести дела так, чтобы каждый его телефонный разговор с деловым партнером начинался с возгласа оператора: «Сейчас вы будете говорить с абонентом из тюрьмы Чатемского графства», однако, Уильямс быстро научился обходить эту рогатку. Он звонил через коммутатор в Мерсер-хауз матери или Барри Томасу, а те соединяли его по дополнительному каналу с нужным абонентом. С помощью этой уловки Уильямс поддерживал связь со всеми видными фигурами антикварного рынка, не сообщая им, что находится в тюрьме. Он болтал с Гезой фон Габсбургом об аукционе Кристи в Женеве и заказал там пару запонок, сделанных Фаберже по заказу русского Великого князя. С издателями «Антиквара» он беседовал о статье, которую обещал написать о портретистке восемнадцатого века Генриетте Джонстон. Каждый звонок Уильямс сопровождал пометкой, которая передавалась по факсу: «Был очень рад нашей беседе. Надеюсь на скорую встречу…»

Умение представить дело так, словно он звонит из комфортабельных покоев Мерсер-хауз, требовала от Уильямса незаурядной изворотливости и изобретательности, в чем я убедился во время телефонного разговора с ним. В глубине камеры на полную мощность работал телевизор, слышались какие-то хриплые крики, переходящие периодически в истошные вопли. Уильямса поместили в камеру для гомосексуалистов и умалишенных, Их и Уильямса содержали отдельно от остальных заключенных для безопасности. Камера в просторечии называлась стручком. В этом пространстве размером двадцать на двадцать футов помещалось восемь заключенных. Разнородность контингента создавала в камере атмосферу непредсказуемости.