Александр Проханов - Выбор оружия

Белосельцев вновь поразился совпадению их переживаний и чувств, сходству их суеверий. Они были похожи. Поклонялись одному и тому же божеству. Принадлежали к одной и той же таинственной секте, где узнают друг друга по дрожанию зрачков, когда в прозрачном воздухе, удаляясь, мерцая драгоценными крыльями, несется бабочка.

– Еще немного проедем. Быть может, в том лесу обитают другие виды, – сказал Маквиллен, приглашая Белосельцева в машину.

– Там очень хороший лес. Туда иногда заходят слоны, – сказал шофер.

– Если у них не очень большие крылья, им от нас не уйти, – сказал Маквиллен, и они с Белосельцевым рассмеялись.

Лес, у которого остановилась машина, был высокий, тенистый, с красно-рыжими купами. Воздух был чистый и терпкий, как спирт, настоянный на душистых цветах и кореньях. От дороги вела прямая просека. Солнце наполняло прогал ровным слепящим светом, словно это была дорога в великолепное царство, куда их увлекало светило. Они шли прямо на солнце, и листья, желтые, красные, розовые, соскальзывали с ветвей, медленно плавали в воздухе, падали им под ноги.

Их сачки волновались, процеживая сквозь кисею сухой солнечный воздух. Из-под ног выскакивали темные трескучие кузнечики, распускали малиновые, похожие на плащи перепонки, сыпались обратно в траву. Летела моль, невзрачная, белесая. Вяло цеплялась за колючие травинки. Просека казалась пустой, необитаемой, но это впечатление было обманчивым. Дорога, наполненная пылающим солнцем, вела в великолепное царство, и оттуда струились потоки могучих энергий.

Они увидели бабочку одновременно. Она висела в воздухе возле высокого цветущего куста, наклонившего полуувядшие соцветия. Пульсировала сильными лилово-голубыми крыльями, превратившись в черно-сиреневый вихрь. Мяла лапками белые кудри цветов, погружала хоботок в душистые колбочки, выпивая последнюю осеннюю сладость. Белосельцеву был слышен шелест ее крыльев, растревоженный воздух долетал до его чутких губ, зрачку удавалось рассмотреть черные линии и фиолетовые пятна, похожие на ночные зажженные фонари. Бабочка была царицей, ради которой расступились могучие деревья, горело белое солнце, образовалась дорога в волшебную страну.

Она встречала их на пороге своих владений, среди своих цветников, просторных золотисто-красных дворцов.

Оба они одновременно потянули к ней сачки. Медленно, стараясь не потревожить стеклянный солнечный воздух, надеялись без взмаха и удара, ловким движением вычерпать бабочку из белых цветов. Она манила их обоих. Выбирала между ними. Ссорила их. Побуждала сражаться за нее. Готова была отдаться сильнейшему. Тому, кто ловче, точней, счастливей. Кому благоволит удача. Кто достоин ее красоты, ее сиреневых прозрачных покровов, ее нежных, мнущих цветы объятий, ее тончайших благоуханий.

«Моя!.. – бессловесно молил Белосельцев. – Не улетай!.. Достанься мне!.. Сделай меня счастливым!.. Буду вечно тебе служить!..» Он связывал с бабочкой свою надежду на чудо, на одоление бед и напастей. Страстно ее желал. Помещал в нее свою судьбу. Она была для него средоточием всех мечтаний. В ее орнаментах, в тончайших оттенках и линиях было записано пророчество о его жизни и смерти. В ней таилось его суеверное упование на благо. Надежда на бессмертие. На встречу с теми, кого разлучила с ним смерть. Он желал поймать бабочку, чтобы овладеть смыслом мира, ускользающей тайной, которая мучила его своим непостижимым присутствием.

Маквиллен рядом, напряженный, гибкий, протягивал руку с древком. Их сачки тянулись к бабочке. Столкнулись, спутались. Бабочка словно обернулась к ним, показала свое прекрасное лицо. Полетела. Они оба охнули, вскрикнули, напрасно и зло ударили по цветам, осыпая труху лепестков. Сердито толкнули друг друга. Погнались за бабочкой.

Она удалялась, прямо, быстро, слегка качаясь в полете, меняя свой цвет, словно голографическая картинка. Они мчались за ней по натянутой незримой струне, улавливая оставляемый ею душистый след, ловя зрачками разноцветные вспышки, которыми она обозначала полет. Старались обогнать друг друга, оттеснить, толкнуть заостренным локтем, ударить напряженным бедром, ловцы, соперники, любовники бросившей их красавицы.

На пути встали заросли, колючий мелкий кустарник. Они продрались сквозь колючки, сквозь хруст, боль, жалящие царапины, страшась потерять мелькавшую впереди лиловую искру. Черная грязная лужа отразила под ногами маслянистое солнце. Они влетели в грязь, хлюпая, бежали, расплескивали жижу, сажая на одежду, на лицо, на сачки черные зловонные кляксы. Бабочка уносилась вдаль, как малая лиловая блестка. Упавшее дерево выставило острые кривые сучки. Они прыгнули через корявый ствол. Белосельцев почувствовал, как ветка впилась в одежду, рванула клок. Бабочка еще несколько раз мелькнула и исчезла, оставив в глазах разноцветные точки гаснущей галлюцинации.

Они остановились, тяжело дыша, все еще шаря глазами, ожидая ее возвращения. Было пусто, солнечно. Просека была переполнена до краев слепящим светом. Бабочка улетела в свое царство. Оставила их, грязных, исцарапанных, в продранных одеждах. Соединила навсегда этой погоней, неудачей, сладким воспоминанием о недоступном чуде, несостоявшемся бессмертии, неуловимой красоте.

Они отдыхали на обочине, у пустого, стеклянно-синего шоссе с далекими слоистыми миражами, напоминавшими текущую воду. Дверцы автомобиля были открыты, чтобы салон продувался ветром. Шофер сидел в стороне, поедая бутерброд, деликатно поглядывал в сторону пассажиров. А они, постелив на землю салфетку, выложили на нее сандвичи, поставили бутылку виски, наслаждались теплым ветром, изогнутыми блестящими травами, солнцем, которое залетело в высокое дерево и запуталось там среди веток и лучей.

– Если бы ты не поторопился, я бы ее поймал. – Маквиллен, держа наполненный стакан, мягко укорял Белосельцева. – Поймал бы ее непременно, а потом подарил тебе. Я видел, что она тебе дорога, что тебе без нее невозможно. Но ты помешал, и она улетела. Ты сам виноват в своем несчастье. Тебя сгубило твое нетерпение.

– Извини, – возражал Белосельцев, чувствуя, как сладко закружилась голова от первого опьянения, как хорошо ему сидеть на обочине трансафриканского шоссе, берущего начало у берегов Средиземного моря, в горячих песках Сахары, пробегающего сквозь континент до мыса Доброй Надежды, мимо его, Белосельцева, ног, у которых стоит початая бутылка виски. – Извини, но спугнул ее ты. Ты проявил нетерпение и бестактность. Ворвался к даме, в ее будуар, без стука, в момент, когда она расчесывала перед зеркалом свои прекрасные темные волосы. Я вынужден был тебе помешать. Я спасал даму, спасал ее честь. Тебя она будет вспоминать как разбойника, а меня как избавителя.