Александр Проханов - Среди пуль

Белосельцев не последовал за ними. Подошел к темному большому окну, от которого давило холодом. Время, как оторванная льдина, мерно двигалось среди полярных течений, несло на себе их всех, и он покорялся этому неодолимому слепому движению.

Увидел сквозь стекло, как внизу, на пустыре перед Домом Советов, появились три тени – Советник и сопровождавшие его автоматчики. Они шли прочь от Дома сквозь баррикаду, к пустой глянцевитой улице с млечными отсветами фонарей. Автоматчики отстали, остановились. Советник удалялся один, сгорбленный, втянувший голову в плечи. В его руках, когда он подходил под фонарь, что-то неярко мерцало.

Белосельцев отошел от окна, испытывая пустоту и усталость. Словно в его груди внезапно замкнулись два электрода, вспыхнули и сгорели, оставив после себя тусклую окалину.

Белосельцев лежал в кабинете на составленных стульях, и черное окно казалось квадратным жерлом, сквозь которое в кабинет вталкивался густой, как студень, холод. Он чувствовал себя залипшим в жирный, застывающий холодец. Испытывал брезгливость к своему немытому телу, грязным рукам, к густому, как клей, воздуху кабинета.

Снаружи в городе шла обыденная вечерняя жизнь. Пульсировала малиновая реклама, предлагая то ли водку, то ли колготки. Промелькнули светляками вагоны метро – поезд вынырнул из туннеля, пробежал по мосту и спрятался снова под землю. Вспыхнула туманная зеленоватая искра – троллейбус неосторожно коснулся контактного провода. Люди в городе после прожитого дня буднично ужинали, сонно смотрели телевизор, укладывались на боковую, с женами или без них. И никто не спешил на помощь осажденному Дому, никто не пытался прорвать ограждение, пробиться к ним, замерзающим, теряющим тепло и надежду. Наутро торопливый равнодушный люд, рассаживаясь по троллейбусам и такси, мельком посмотрит на набережную, где замороженный, как рефрижератор, весь в инее, стоит огромный Дом, который станет братским кладбищем, где сгинут никому не нужные борцы за народное счастье.

К нему постучались. Фонарик блеклым лучиком отыскал его ложе. Простуженный голос Морпеха позвал его к Красному Генералу.

Красный Генерал сидел перед огарком свечи, протянув к нему свои обожженные руки, пытался согреться от крохотного огонька. Перед ним сидели двое. Вглядевшись в колеблемый сумрак, Белосельцев узнал в них длинноволосого гитариста и девушку с неизменной брезентовой сумкой.

– Это наши разведчики-спелеологи, – сказал Красный Генерал. – Пойдете с ними, отыщете лаз под Домом, найдете подземные коммуникации. Оцените возможность проникновения диверсионных групп. Вы получили задание от Руцкого, совмещайте его с этим. У меня все. Выполняйте.

Он еще ближе подвинул ладонь к свече, погрузил комнату в мрак. Только ладони его светились. Казалось, вот-вот они захрустят, задымятся, как береста.

– Мы знаем, где ход, – уже в коридоре, подсвечивая фонариком путь, сказала Белосельцеву девушка. – Надо разблокировать дверь и проверить сухой коллектор.

Белосельцев зажег свой фонарь, и они втроем, пересекаясь и сталкиваясь белыми зайчиками света, стали спускаться по лестнице.

Они миновали холл, где на полу, бок о бок, спали люди, набросав на себя ветошь, хлам, содранные гардины и гобелены. Это спящее бугристое лежбище, кашляющее, стенающее, напоминало лазарет неизлечимо больных. Казалось, наутро санитары с носилками станут выносить из холла недвижных, остроносых покойников.

По сырым, пахнущим известкой и плесенью ступеням они проникли в подвал. Фонарик освещал блестящие лужи, тряпье, вмурованные стальные двери с маркировкой и тяжелыми поворотными ручками. Белосельцев поспевал за молодыми людьми, машинально читая маркировку.

– Здесь! – сказал юноша. – Вход в воздухозаборник. Надо вскрыть замок.

Девушка светила на шершавую стальную дверь. В свет фонаря попадали белые, по трафарету намалеванные цифры с капельками конденсата, будто потный металл, щель, в которой виднелся язык замка.

– Вскроем в четыре руки! – В руках парня появился ломик. Он вставил его в щель, потянул. Ломик сорвался и зазвенел на полу.

– Помогите, – сказал Белосельцеву парень, снова вставляя лом в щель.

Схватив лом, напрягая металл, мерно, сильно надавливая, они раздвинули щель. С нескольких попыток выворотили язык замка, и из отворенной двери ударило холодным твердым воздухом, как взрывной волной.

Шагнули в иное, открывшееся за дверью пространство. Белосельцеву показалось, что сзади задвинулась каменная плита, отгородила их от поверхности, поместила в подземный мир, куда не ступала нога человека.

Вначале шли в бетонном глухом коридоре по мягкой пыли, глушившей шаги. Не было звука, эха, шуршания. Не слышались дыхание, кашель. Замерли и погасли все внутренние биения, создающие у живого существа непрерывный звуковой фон. В этой ловушке звука не действовали барабанные перепонки, атрофировались височные кости. Безвоздушная среда была наполнена сухим, мягким пеплом от сгоревшего звука, и это пугало и мучило. В бетонных стенах были дыры и рытвины, и Белосельцеву казалось, что это открытые рты, из которых не может вырваться крик.

Миновали коридор. Фонарик скользнул по блестящей металлической стене, металлическому потолку. Они оказались в длинном туннеле, склепанном из жести, – в вентиляционном канале. И первые их шаги отозвались невыносимым грохотом, визгом, скрежетом. Металлический пол вибрировал от шагов, выгибался. Под ногами лопались жестяные пузыри. Звук многократно отражался от потолка и стен, и казалось, в этих визгах и мембранных стенаниях слышатся человеческие вопли. Кого-то мучают, дерут на части, заливают глотку свинцом, выкалывают глаза. Они идут не по железному полу, а по кричащим лицам, и каждый их шаг причиняет мученикам невероятные страдания.

Железный короб кончился, все стихло, и они вошли в бетонную трубу, составленную из колец, в которой дул ровный, гудящий сквозняк. Как только Белосельцев ступил в трубу, ледяной ветер впился в него и высосал все тепло из каждого мускула, жилки, кровяной капли. Он застыл, одеревенел. Ребра примерзли к легким, чувствовали ледяной ожог. Дыхание прерывалось, останавливалось сердце, словно сквозняк дул из самой сердцевины земли, из замороженного железного ядра. Белосельцев шел в этом ветре преисподней, погибая, как погибли здесь до него неведомые смельчаки, рискнувшие при жизни спуститься в ад.

Казалось, он шел с куском льда, закупорившим легкие.

Они достигли еще одной двери, напоминавшей корабельный, покрытый ракушками люк. Юноша ломиком стал поддевать косяк, стараясь приподнять стальную плиту. Девушка ему помогала. Ее коса выпала, свесилась до земли. Фонарь освещал струящиеся золотистые волосы, тонкие пальцы, вцепившиеся в ломик рядом с напряженным, перепачканным кулаком парня. Белосельцев, подсвечивая им, ловя в пятно фонаря край замызганной двери, испытывая вдруг острую нежность к этим двум едва знакомым ему молодым людям, которые, как и он, были спущены в преисподнюю и теперь бьются головой о железо за чей-то чужой грех и проступок. Они отлучены от солнца и неба, от смеха и поцелуев, от зеленой свежей копны, куда можно упасть, провалиться в звонкую глубину, смотреть сквозь скошенные цветы на высокое белое облако с безмолвной кружащей птицей.