Александр Проханов - Среди пуль

– Когда мы снова увидимся?

– Послезавтра. Позвоните в обед.

– Надеюсь на доброе известие.

Тот кивнул и ушел. Он сбежал по ступенькам в переход метро, и Белосельцеву показалось, что какой-то молодой человек, такой же подвижный и легкий, отделился от лотка и сбежал за ним следом.

Он выполнил приказание Руцкого, встретился с офицером «Альфы». Но ответ командира последует через день. У него оставалось время для других неотложных дел.

Наугад, без надежды на успех, он позвонил азербайджанцу Акифу. И нежданно застал его в этот субботний полдень.

– Приезжай! – радостно, жарко сказал Акиф.

Вскоре Белосельцев входил в солнечный кабинет. Хозяин, маленький, круглый, вращая темными, как маслины, глазами, сидел под портретом Сталина. Он не отвечал на телефонные звонки. Набросился на Белосельцева с расспросами, страстными проклятиями в адрес Ельцина, с бурными изъявлениями гнева и возмущения.

– Педерасты!.. Они все это затеяли, чтобы уйти от суда!.. Их всех надо судить, до последнего министерского клерка!.. В тундру, горы долбить!.. Как сделал Иосиф Виссарионович!.. Но Coco двадцать лет тайно готовился, чтоб нанести по жидам удар!.. Притворялся, терпел их насмешки, смотрел каждый день на их хари!.. А потом ударил!.. Хасбулатов – не Сталин!.. Вас разобьют, как мальчишек, и вместе с вами много народу погибнет!..

Он будто кипел, брызгал соком, словно кресло, на котором сидел, было раскаленным мангалом. Каждый раз, когда Белосельцев встречался с этим восточным человеком, он изумлялся его страстности, противоречивой сущности, тому, как сочетаются в нем противоречивые, взаимоисключающие свойства. Сталкиваются, но не разрушают личность, а создают экзотическую целостность. Миллионер, порождение отвратительного Белосельцеву режима, поносил этот режим, желал ему гибели, был солидарен с Белосельцевым в его ненависти и борьбе.

– Не надейтесь, что все само собой рассосется!.. Что они разбегутся от вида усов Руцкого!.. Они настроены на кровь!.. Будут вас убивать, резать, жечь, как резали русских в двадцатых годах!.. Я бываю в их обществе, слышу их разговоры!.. Они окружили вас и ждут сигнала, чтобы вырезать всех под корень, чтобы остальная Россия содрогнулась, легла под жидовскую власть!.. Я знаю их имена, вижу их лица, глаза!.. Они не остановятся перед самыми страшными убийствами!..

Он не запугивал Белосельцева, не отделял себя от него. Несчастье, которое он пророчил, было и его несчастьем. Побоище, которого он ожидал, грозило ему самому. Его миллионы, его кавказское происхождение не избавляли его от беды, которая накатилась на обездоленных русских. Его ненависть была чувством человека, у которого отняли великую Родину.

– Я тебе предлагаю – не ходи ты больше туда!.. Спасайся!.. Голову побереги!.. Давай я тебя укрою!.. Хочешь, здесь, в Москве!.. Или под Москвой!.. Или отправлю тебя в Баку!.. Или в Турцию!.. Скажи Руцкому и Макашову, пусть выбираются оттуда, я их так упрячу, что ни один жид не найдет!.. Жизнь продолжается, надо головы свои поберечь!..

Белосельцев был ему благодарен. Мало кого на земле заботила его, Белосельцева, жизнь. Мало кто предлагал ему помощь. Обычно от него ожидали помощи, ввергали в опасность, посылали на смерть. Почти никто никогда не спросил, как дается ему выполнение приказов, как чувствует себя его усталое сердце, его избитые и изорванные мускулы, его опустошенный разум. А этот чужой человек, маленький, горбоносый, с фиолетовыми расплющенными губами, обращался к нему, как к брату. И это трогало Белосельцева, мешало начать разговор.

– Если вы сейчас проиграете, Россия на сто лет пропала!.. Установится власть жидов!.. Они вам не дадут подняться!.. Если русских не станет, мне здесь, под жидами, делать нечего!.. Они и меня прикончат, и жену прикончат, и детей моих!.. Поэтому я говорю – вы не должны проиграть!.. Что вам нужно?.. Все, что имею, берите!.. Деньги?.. Оружие?.. Продовольствие?.. Что нужно, скажи!..

– Солярка, – ответил Белосельцев, – наливник солярки. Я пригоню его к Дому Советов. Там кончилось топливо, дизель встал, нет электричества для подзарядки радиотелефонов. Нужна связь с командующими округов. Деньги у меня есть, но я не смогу достать наливник.

– Все сделаю!.. Все достану!.. – загорелся азербайджанец, схватил телефон. – Через два часа подходи!.. Будет наливник с соляркой!..

Белосельцев ушел, не сомневаясь, что через пару часов здесь будет его поджидать бензозаправщик с потеками от солярки. И тогда он подумает, как подогнать наливник к Дому Советов, прорвать оцепление, доставить осажденным топливо.

Знакомый с каменным запахом, с мягким рокочущим лифтом – подъезд. Ее дверь, обшарпанная, с медным номерком, с продавленной кнопкой звонка. Глубокий, едва долетающий сквозь дверь перезвон. Набегающие, едва различимые шаги. Дверь растворилась. Золотистый свет прихожей. Его милая, Катя, протянула белые горячие руки. И то ли смех сквозь близкие, готовые разразиться рыдания, то ли слезный стон сквозь счастливые причитания. Он поймал ее на лету, обнял под шелковым домашним халатом, понес, целуя, наугад, ослепнув от ее распавшихся волос.

Голова ее на расшитой подушке. Серебряная, с синим камушком серьга. На ее груди белый, наполняемый розовым отпечаток его жадных губ. Огромный безымянный вихрь стал поднимать, сметать, сворачивать в рулон недавние видения и зрелища, и они, как срезанные, навернутые на мотовило колосья, мелькали, перевертывались, исчезали в огромном сладостном завитке.

Желтая свеча и обгорелая рука Красного Генерала. Голый, залитый светом коридор и разбитая голова Офицера, падающая в лужу крови. Железная арматура баррикады и набегающие на мокрый асфальт солдаты. Солнечный блеск реки и идущий по сияющим водам Добровольческий полк. Черная дыра подземелья, мелькнувшая в луче фонаря проворная крыса.

Все поднималось, сворачивалось в рулон, как в огромной морской волне, перевертывалось, превращалось в пену, в шум, в яркий удар и взрыв. И там, где недавно громоздились сиденья, пугали, ожесточали, побуждали ненавидеть и действовать, там после вспышки и взрыва – бархатная, расшитая цветами подушка, ее лицо, ее шепчущие губы: «Люблю…»

Они лежали в светлой, с пятнами осеннего солнца комнате. Катя говорила, он слушал, но ему был важен не смысл ее слов, а их звук, их сочетание с прозрачным сентябрьским солнцем, с медной иконой, со своей счастливой опустошенностью. Словно пал тихий волнистый туман, отделивший его ото всего остального мира. Он видел и знал этот мир, но мир не видел его. Он был спрятан от мира, укутан в чудный покров. Ее слова были не смыслом, а звуком, и он хотел, чтобы этот покров сохранялся как можно дольше, звук раздавался как можно дольше, не превращаясь в слова и смысл.