Александр Проханов - Среди пуль

Белосельцев восхищался выступавшими депутатами. Они были моложе, отважней его. Бесстрашно, как бабочки на огонь, кидались к микрофону на заседаниях парламента, произносили жестокие приговоры режиму, обличали преступного президента. Звали народ к сопротивлению. Изнемогали, обжигались, падали без сил, но их тут же сменяли их отважные друзья. Лучшие из лучших сохранили честь и достоинство обманутого народа. Были его неподкупной совестью.

Выступал Офицер, худой, бледный, не дающий воли своим страстям. Обращался к армии, которую выбрасывали пинком из Прибалтики и Германии, обворовывали, отдавали под начало продажным генералам. Он призывал офицерский корпус создавать свои организации, готовиться к решающим действиям. Заверял, что патриотический Союз офицеров имеет свои ячейки, свои законспирированные подразделения во всех округах, в полках и дивизиях, в Генеральном штабе. И если режим решится на переворот, посягнет на Конституцию, армия выступит на стороне народа. Зал ликовал. Раздавались возгласы «Да здравствует Красная Армия!». Офицер уходил с трибуны выпрямленный, резкий, управляющий тайной организацией, имеющей доступ к боевым арсеналам. Белосельцев верил ему, сам хотел войти в святое офицерское братство.

Генсек выступал солидно, взвешенно. Рокотал своим басом, рисуя образ будущего устройства освобожденной от захватчиков Родины. Патриотической державной идеологии отводилось главное место. Все патриоты, умеющие управлять электростанциями и заводами, учить и целить, писать книги и рисовать картины, все понадобятся в скорые дни победы. Родина, как бывало не раз после катастроф и нашествий, находила в народе таланты, жертвенность, нескончаемое трудолюбие, вставала из праха. Создание правительства национального доверия – вот ближайшая задача. Его провожали одобрительными возгласами, криками «Так держать!». Священник, сидящий рядом с Белосельцевым, одобрительно кивал. Не осуждал, а поощрял коммуниста.

Белосельцев жадно внимал. Вдыхал этот воздух близкой и неизбежной победы. Его неуверенность и страх прошли. Они были следствием его одиночества. Теперь же он был не один, окружен единоверцами и соратниками. Жизнь больше не казалась ему катастрофой, а лишь продолжением борьбы, в которой неизбежна победа.

Вышел Красный Генерал, но не на трибуну, а на сцену, перед столом президиума. Следом появился Морпех, держал розовый сверток. Тут же оказался тучный чернявый человек, представленный Константиновым как сербский профессор. Морпех передал генералу сверток, тот развернул, раскатал его. В руках генерала заструилась атласная малиновая ткань, пролилась вниз как поток. Морпех подхватил ее, и зал увидел малиновый стяг с вышитым Спасом Нерукотворным, православным крестом и древнеславянской надписью.

Белосельцев узнал стяг, копию того, что развевался над русскими полками, уходившими на балканскую войну. Красный Генерал передал стяг профессору, чтобы тот отвез этот русский подарок в Боснию, передал русским добровольцам, воюющим за свободу братьев сербов.

Зал единодушно поднялся. Раздались клики «Ура!». Священники крестились. Казаки кричали «Любо!». Серб-профессор упал на одно колено, поцеловал край стяга, обещал самолично доставить реликвию в действующую армию.

Белосельцев испытывал вместе со всеми воодушевление, восторг. Его снова посетило утреннее сладостное чувство, когда личность его переходила под власть высшего благого существа, ведающего о нем, не дающего ему пропасть, сохраняющего для бесконечного бытия.

С этим счастливым чувством, боясь его потерять, он покинул конгресс и поехал на встречу с Генсеком. В метро, ухватившись за металлический поручень, он рассматривал пассажиров, любя эти молчаливые, знакомые с детства лица москвичей. Думал, что каждый из них переживал похожее чувство счастья, единения, готовность заступаться и жертвовать за «други своя».

Он был теперь убежден в своей нужности, был уверен, что умный широколобый Генсек выслушает его и возникнет спокойный, весомый план, предотвращающий угрозу.

Он пересел на автобус. Стоял в тесной горячей толпе рядом с молодой женщиной в полупрозрачном платье. Женщина то и дело наклонялась к маленькой дочери, что-то ей тихо и сердито внушала. Девочка смеялась, в руках у нее была матерчатая сумка, из которой выглядывала голова котенка. Девочка дразнила котенка, и тот ее небольно кусал.

Белосельцев не заметил, как его просветленная радость сменилась тревогой и беспокойством. Будто приближалась далекая тень. Еще было светло, еще трава под ногами ярко зеленела, но у далекого леса зародилось сумрачное пятно, и оно приближалось.

Приближение тревоги было беспричинно. Кругом были все те же лица москвичей. Качался и поскрипывал автобус. Шелестел неразборчиво голос водителя, объявлявшего остановки. Девочка играла с котенком. Но что-то неуловимо изменилось. Будто кто-то вошел, молчаливый и грозный, и своим появлением изменил всю картину.

Белосельцев знал, что никто особенный не входил в автобус, кроме болезненной женщины с серым лицом, которой тут же уступили место, и подвыпившего, плохо выбритого рабочего, который тут же на кого-то обиделся и заворчал. Но тревога возникла, знакомая, как перед взрывом гранаты, раздражающая, съедающая все недавние светлые ощущения.

Он выглядывал в нечистые окна на проезжавшие автомобили, источник тревоги был не в них. Еще раз оглядел ближних и дальних, и не в них был источник тревожных волнообразных потоков.

Казалось, с какого-то момента, с какого-то перекрестка, с угла и фасада дома автобус попал в излучение, двигался в этом излучении, управлялся им. Все, кто находился в автобусе – и он сам, и девочка с матерью, и котенок, и подвыпивший рабочий, – уже не принадлежали себе, были захвачены внешней силой, двигались не по маршруту, а по другому, продиктованному извне направлению.

Белосельцев вдруг понял, что причиной тревоги был он, его тайна, его сообщение, которое он вез Генсеку. В нем заключалась причина невидимых изменений, грозящих всем пассажирам. И лучше ему сойти, затеряться среди переходов, темных сорных подъездов, обмануть невидимых наблюдателей, рассечь силовые линии.

Объявили нужную ему остановку. Он протиснулся к выходу мимо стеклянного отсека с лупоглазым водителем, оглянувшимся на него.

Белосельцев вышел на остановке перед обширным перекрестком. Кругом были однообразные кирпичные здания, унылые, начинавшие желтеть тополя. На остановке толпились люди, и среди них старик ветеран в сером пиджаке с колодками. Увидел Белосельцева, слабо махнул рукой, пошел навстречу.

Странное оцепенение охватило Белосельцева, ноги его онемели, не могли ступать. Среди солнечного московского дня надвигалась прозрачная тень. Налетал, приближался сумрак. Автобус, на котором он только что приехал, замигал хвостовым огнем и начал трогаться. Следом двинулся грузовик с голубым хлебным фургоном. На перекресток стал выворачивать длинный, с прицепом, бензовоз, красно-желтый, с надписью: «Огнеопасно».