Александр Проханов - Матрица войны

Ему вдруг показалось, что вдали, из фиолетовых тенистых пространств, там, где притаилась его отдаленная неизбежная смерть, надвигается прозрачный вихрь. Словно оттуда рванулся, стал приближаться, увеличиваться паровоз, окруженный жарким струящимся воздухом. Эта была его смерть, вызванная кем-то из отдаленного будущего. Стремительно надвигалась, готовая его истребить. И нужно вскочить, броситься с насыпи, освободить колею, чтобы дикие безымянные силы промчались, его не задев. Бесшумно налетели, ослепили прозрачным блеском, опрокинули душным обмороком. Окруженный бесформенным, прозрачно-солнечным вихрем, он потерял сознание.

Очнулся от прохладных капель воды. Над ним склонился Сом Кыт. Выжимал над его лицом мокрый платок.

– Вам лучше? – спросил он.

– Да, – виновато ответил Белосельцев. – Это от жары, перегрелся…

– Положите на лоб платок.

Белосельцев поднялся с насыпи. Держа на голове остужающий мокрый платок, двинулся к машине. Шофер исправил поломку. Они продолжили странствие. А он все не мог понять, что это было: духи войны, скопившиеся в приграничных джунглях, или дух его собственной смерти промахнулся, не сумел его истребить. Что это было – безымянное, раскаленно-прозрачное, грозно пронеслось по железной дороге, опрокинуло его навзничь?..

Виктор Андреевич Белосельцев смотрел на черный телефон, стоящий на тумбочке, надеясь, что вот-вот квартиру огласит долгожданный звонок. Соединит его дом тонкой звенящей струной с сияющим удаленным овалом света, в котором, как в зеркале, отражается ее лицо, и он услышит ее милый, чуть задыхающийся от волнения голос. Но телефон молчал второй день, и это угнетало Белосельцева. Угнетало молчание телефона, и само это непрерывное ожидание, и нелепость, почти неприличие этого ожидания, делавшего его смешным в собственных глазах. Он ядовито смеялся над собой, смотрел на старомодный телефонный аппарат, напоминавший маленького черного слоника, и ждал.

Два раза в день он менял воду в вазе, где стоял подаренный ею букет. Вынимая цветы, он погружал лицо в розовые флоксы, в большие бело-желтые ромашки и вспоминал, как они плыли на речном трамвайчике мимо латунного Петра и она углядела на носу корабля едва заметного золоченого орла. Он наполнял вазу свежей водой, осторожно погружал зеленые черенки букета, поправлял непослушную ромашку, свисавшую к столу, и вспоминал, как они качались в ладье и ладья вдруг оторвалась от своих крепей и поплыла в свободном парении над черно-сверкающей, бело-золотой Москвой.

Он доставал из шкафа носовой платок, который она ему вернула, подносил к губам, вдыхал исходивший от ткани тончайший запах духов, а потом, спохватившись, сердито прятал платок в шкаф.

Он не мог понять, что произошло в его жизни, какие перемены внесла в его одинокое, устоявшееся бытие девушка Даша со странной фамилией Княжая, похожей на название среднерусской речки, притока Оки или Камы. Он не знал о ней почти ничего, только то, что у нее есть мать, годившаяся ему в дочери, что у нее нет отца, что ее любимый дед умер и она провалилась на экзамене в университет. Погоревала, попала в конфузную историю с двумя безобразниками, напоившими ее джином, и с этого конфуза началась история их отношений.

Он не мог объяснить, что значила для него их встреча – прогулка по реке, катание на карусели, несколько запомнившихся фраз. Но возникло ощущение, что в его жизни начались необъяснимые пугающие перемены, сулившие то ли радостную небывалую новизну, то ли разочарование и позор.

Общение с ней было затруднено, почти невозможно. Они были разделены жизнью двух поколений. Его опыт, в котором была запечатлена исчезнувшая эпоха, был ей не нужен. Вектор его жизни шел круто вниз, входил в свой последний, завершающий отрезок, который он хотел посвятить выяснению, будет ли продолжена жизнь после смерти, и если да, то как соотносятся эти две жизни, разделенные смертью. Для выяснения этого он обложился трудами философов, перечитывал священные тексты, соотносил прочитанное с тем, что испытывал сам, скитаясь по воюющим континентам. И вдруг появилась Даша, повела его в иллюзорный, с мигающими огоньками мир, где брызнула ему в глаза разноцветной водой из фонтана, и он ослеп для реального мира, прозрел для другого, нереального, сказочного.

Он знал, что это краткосрочный обман. Что цветная вода, которую она плескала на него из фонтана, скоро погаснет и высохнет. И надо поскорее пойти в гараж, вывести тяжеловесную старомодную «Волгу» и, прихватив стопку книг, уехать на дачу. Поливать цветы, смотреть на звезды, отыскивать в священных текстах образы рая и ада, а о случившемся поскорее забыть.

Но он оставался в Москве, мучился, сердился. То и дело взирал на черный, похожий на слоника телефон, ожидая, когда раздастся звонок.

Звонок раздался в дверь. Она стояла на пороге, веселая, возбужденная, с распущенными, блистающими, как стекло, волосами, в короткой розовой маечке, открывавшей загорелый живот с маленькой выемкой пупка, в короткой юбке, не прикрывавшей выпуклые смуглые колени. В руках у нее была пластмассовая бутылка с зеленым, как фонарь, напитком, которым она потрясала, словно выиграла его на приз.

– Не могла позвонить, Виктор Андреевич, не нашла жетона, – сказала она легкомысленно, входя и оглядывая прихожую, коридор и его, пропустившего ее через порог, как нечто, уже ей знакомое, не требующее пристального изучения и внимания. – Вчера был такой суматошный день! Мама устраивала вернисаж, открывала выставку, и я ей помогала. Эти художники такие капризные, мнительные. Их нужно ублажать, не дай бог, что-то не так. Рама не та, или текст написан не тем слогом, или вино на фуршете не то. Могут устроить целое представление. Бедная мама так от них устала! Но я с ними не церемонюсь. Я с ними очень строга. Давайте, Виктор Андреевич, выпьем этот напиток!

Она сама достала из шкафчика стаканы, раскрыла пластмассовую бутылку, налила в стаканы светящееся, в пузырьках, зелье. Протянула ему стакан. И он, любуясь тем, как она пьет свой сладкий, пахнущий мылом напиток, как вздрагивает от глотков ее загорелый живот, простил ей свои тревоги и муки. Радовался, что она, похожая на энергичную шумную птицу, опять залетела в его дом.

– А вы любите художников, Виктор Андреевич? Любите живопись?

Нет, он не станет ей отвечать. Не станет назидательно, тоном утомительных и печальных воспоминаний, с видом умудренного, повидавшего мир человека, с пресыщенностью и превосходством прожившего век старика рассказывать, как на Прадо видел Эль Греко, Веласкеса, Гойю, как в Антверпене рассматривал Грюневальна и Дюрера, как в Уффици наслаждался Чимабуэ и Фра Беато Анжелико, как в Париже созерцал Тициана и Рафаэля, – драгоценный, доставшийся ему опыт, сравнимый со зрелищем мировых океанов, великих хребтов и рек, великолепных ландшафтов Африки, Америки, Азии, творений Господа, выставленных перед ним чьей-то щедрой рукой. Нет, он не станет разглагольствовать о произведениях Сикейроса и Диего Риверы, которыми восхищался в Мехико, или Пикассо и Сальвадора Дали, перед которыми простаивал в музеях Барселоны и Рима.