Александр Проханов - Матрица войны

Ангел канул, оставив на реке два широких плывущих круга в тех местах, где упирались о воды его ноги. Белосельцев не изумлялся. Ангел ли это был, или выбросилась из воды большая серебряная рыбина – это был знак Творца, весть о бесконечном блаженстве. Он взмахнул руками и поплыл к берегу. Он вышел из воды далеко от того места, где она сидела. Медленно к ней приближался, чувствуя ее, невидимую, за кустами и изгибами песчаного берега.

Когда он подошел, она встала, переступая по песку светлыми ногами. Протянула ему руку, когда песок сменился острой галькой. Он помог ей спуститься к воде. Вместе вошли в реку. Она тихо ахнула, когда холодная вода обхватила ее горячее тело, колыхнула ее. От легкого толчка реки она оказалась у него в объятиях. Он обнял ее, чувствуя, какая нежная, легкая, еще неостывшая она в воде. Концы волос у нее намокли и потемнели. Плечи блестели. У ключицы, как в ракушке, скопилась вода. Ее близкие розовые губы улыбались. Глаза, под стать берегам и реке, зеленели, голубели, были перламутровые. Он обнимал ее, не чувствуя ее веса, а только бегущее вокруг них водяное течение. Целовал ее в губы, в плечи, в мокрые ямочки у ключиц, как целуют водяную кувшинку, ее холодную ароматную свежесть. Она обняла его голову, притянула, поцеловала в глаза.

Они возвращались на дачу по горячей, мучнисто-белой улице, мимо заборов, гамаков, самоварных дымов. Шли молча, не глядя один на другого. Она несла мохнатое полотенце и свой желтый влажный купальник. Он видел рядом ее цветастый сухой сарафан, наполненный солнцем, в котором двигалось, колебалось, просвечивало ее легкое тело.

Вошли в дом, в его печальные ароматы старинных варений и высохшей солнечной плесени. Она остановилась у широкой деревянной кровати, застеленной полосатым покрывалом. Над кроватью в тесовой раме висел натюрморт, лучистые фиолетовые астры. Он подошел к ней сзади, обнял, погрузил лицо в ее влажные волосы, чувствуя, какая тонкая, невещественная ткань сарафана. И эта ткань, как прозрачная разноцветная тень, взлетела и косо упала на пол, словно купа сухих цветов.

Он уложил ее на полосатое покрывало, закрыв глаза, неся под веками моментальный золотисто-белый отпечаток. Вытянутые, с напряженными пальцами ноги, розовую грудь, руку, прикрывавшую дышащий живот, приоткрытые губы и плотно стиснутые, как у испуганного ребенка, глаза.

И не было ни единого звука. Его зрение было опрокинуто внутрь, в темную жаркую глубь, где мчались подводные струи, сумеречные воронки. В них крутились карусели, падала и взлетала ладья, проплывал бело-розовый Кремль, гудела колокольня Ивана Великого, шевелил разноцветными мохнатыми чертополохами Василий Блаженный, манекенщицы выходили на подиум, неся над головами сверкающие люстры, превращались в небесный салют, в ночной ослепительный дождь, в разноцветный фонтан, и Москва казалась черной хрустальной вазой, куда поставили множество красных и зеленых цветов. И все это мчалось, переливалось в темных подводных течениях, в которых он плыл, врезался в глубину, все глубже и глубже, покуда хватало дыхания. И когда его не стало совсем и над ним замерцала слабая светлая точка, он оттолкнулся от донных глубин, устремился наверх, к точке света, которая разгоралась, наливалась силой и блеском и вдруг превратилась в огненный слепящий фонтан, из которого прянуло крылатое диво, с ликующими глазами, с отточенным блестящим копьем. Ударило в него могучим крылом, прочертило ему в глазах огненную дорогу и кануло, оставив по себе гаснущие искры и линии, как от промчавшейся небесной кометы.

Он лежал почти бездыханный, едва приоткрыв глаза, глядя на висящие фиолетовые астры, на скомканное полосатое покрывало.

Она едва слышно что-то сказала.

– Что? – не расслышал он.

– Неужели из-за этого столько всего случается?

– Из-за чего?

– Люди преследуют и убивают друг друга?! Разрушили Трою?

Он не ответил. Не было сил отвечать. Внутри у него была просторная солнечная пустота, и в этой пустоте, не заполняя ее, висели наивные фиолетовые астры.

Они лежали рядом, и он чувствовал, как ее рука ласкает его, осторожно и робко, неумело и нежно. Его лоб, плечо, грудь. Его живот, колено, бедро. Словно она рассматривает, изучает его, видит впервые. Ее пальцы нащупали на плече твердый сухой рубец от старой афганской раны. Она накрыла рану ладонью, как накрывают дупло, в котором притаилась спящая птица. И рана откликнулась на ее прикосновение, не болью, не испугом, а сладостью.

Она приподнялась на кровати.

– Ты куда? – спросил он.

– Я сейчас.

С тихим стуком пробежала босыми ногами по половицам. Приблизилась к буфету. Растворила скрипучие дверцы. С тихим звяком извлекла большую белую тарелку.

– Вишен принесу. – Держа тарелку, не одеваясь, голая выскользнула в сад.

Он смотрел сквозь открытое окно, как в темно-зеленых вишнях белеет ее гибкое тело, как протягивает она руки к черным ягодам, срывает, кладет в тарелку. Ее заслоняли ветви, она белела в стволах, шелестела, качала листвой, собирая плоды. Однажды она изогнулась, стараясь дотянуться до ягоды, и он углядел ее гибкий наклон, протянутую руку, подмышку, заостренную грудь, изогнутое бедро и линию спины. Эта поза вызвала в нем мгновенную нежность к ней, острую любовь и влечение. Он подумал, что это и есть Рай, когда – теплый сад, черно-красные спелые вишни и любимая собирает в саду плоды.

Она вернулась, неся полную тарелку вишен. Села рядом с ним. Поставила холодную тяжелую тарелку ему на грудь. Брала ягоду, подносила к его губам, вкладывала сочную, черно-малиновую, с блестящей точкой ягоду ему в рот. Сама ела сочные ягоды, вынимая из влажных губ розовую скользкую косточку. По-детски стреляла ею в открытое окно.

Он глотал сладкий, начинавший бродить сок. Смотрел, как она улыбается ему своими испачканными, потемневшими от сока губами. Наклонилась и поцеловала его рану. Сухой рубец порозовел, помолодел от ее поцелуя.

– Теперь ты отвечаешь за меня, – сказала она. – Во всех моих делах и поступках. Если ты оставишь меня, если отречешься, я погибну, сойду с ума.

– Люблю тебя, – сказал он. – Дай тебя поцелую.

За вечереющим открытым окном темнели вишни. Белела тарелка, наполовину пустая, с мазками вишневого сока. Лежала у него на груди ее легкая теплая рука. Мимолетно, с острым прозрением, подумал, что счастливее, чем теперь, он никогда еще не был и, видимо, больше не будет.

Они возвращались в Москву поздней ночью. Она спала рядом с ним на сиденье. Фары хрустально светили во тьму. Машина летела с ровным бархатным рокотом. Он вел бережно автомобиль сквозь ночные перелески, чувствуя рядом ее сон, ее теплоту и прелесть.

Думал, что смысл божественных усилий и чаяний, направленных от Божества к человеку, в том, чтобы человек достиг совершенства и испытывал те же чувства, что и он сейчас. Так же любил, прощал, испытывал нежность, благоговение к природе, к проносящимся лугам и деревьям, к спящим среди этих деревьев животным и птицам, к невидимым, живущим в окрестных городах и поселках людям, к ней, своей ненаглядной и милой, к Творцу, который попустил ему, своему смертному сыну, испытывать все эти чувства.