Александр Проханов - Матрица войны

– Меня привезли в Туолсленг и поместили в отдельную камеру. Стали выведывать мои связи с вьетнамцами. Требовали, чтобы я назвал имена и явки. Мне показывали фотографии каких-то людей и спрашивали, знаю ли я их. Я никого не знал. Меня сначала просто били. Потом привязывали к кровати лицом вверх и жгли лицо и тело раскаленными железными палочками. Однажды ко мне привели вьетнамца. Спросили, знаю ли я его. Я его не знал. Тогда меня забили в колодку, закрепили недвижно руку и отрубили пальцы. Вылили на них флакон спирта, и я потерял рассудок. Несколько недель был в состоянии безумия. Когда опомнился, меня снова повели на допрос. Поставили передо мной человека с лицом, сожженным паяльной лампой, и спросили, знаю ли я его. Я ответил, что нет. Тогда они привязали меня к столбу, привели в камеру мою жену, с которой, воюя в джунглях, я не виделся несколько лет. Спросили, знаю ли я ее. Я сказал: да, это моя жена. Они раздели ее, привязали к кровати и спросили, стану ли я наконец говорить. Я умолял пощадить жену, потому что действительно ничего не знаю. Они клещами оторвали у нее сосок, я видел, как у нее брызнула кровь и жена закричала. Лицо ее стало как яма, полная смерти. Один из них достал маленькую стальную коробочку, раскрыл ее над грудью жены, высыпал на нее желтых сороконожек, которые, как только почуяли запах крови, кинулись и впились в ее окровавленный сосок. Это последнее, что я помню, – кричащую жену, ядовитых изогнутых сороконожек, впившихся в ее раны. Я потерял разум, был как безумный. Не знаю, почему они меня не убили. Меня освободили вьетнамцы. Когда я поправился, мне предложили бороться с Пол Потом. Я согласился.

Он умолк. Его кремниевое, оббитое на страшной наковальне лицо было бескровным. В очках дрожали два слепящих маленьких солнца, на которые невозможно было смотреть. Белосельцев думал, сколь беспощаден он должен быть к врагам, какую ненависть видят враги сквозь стекла его очков.

Во двор въезжала «Тойота». Шофер, опуская стекло, махал, приглашая садиться.

Двумя машинами, в сопровождении охраны, они двинулись через город, сменившийся полями, рощами, сквозь которые, параллельно разбитому шоссе, тускло блестела, струилась железнодорожная колея.

Белосельцев издали старался определить состояние дороги. Желтела полузаросшая насыпь. Мелькали маленькие аккуратные мосты. Солнце непрерывно бежало в стальном натянутом рельсе. И летели вдоль колеи плавные, волнообразно-воздушные бабочки, неразличимые в цвете, с проблесками золотисто-белого, голубого. Белосельцев жадно смотрел на них, мечтал остановить машину, сойти с обочины на зеленую траву, подставить ветру сачок и легким взмахом вычерпать из теплого струящегося воздуха парящую бабочку, смотреть, как в прозрачной кисее беззвучно трепещут ее бело-голубые крылья. Но машина колотилась на ухабах, шофер мучительно огибал колдобины, и сзади, повторяя их падения и взлеты, следовал Тхом Борет с охраной.

Придорожные села обнаруживали себя сначала учащающейся ездой велосипедистов, потом пешеходами с тюками, корзинами, мотыгами на плечах. Наконец близко к обочине возникало село, свайные хижины, пальмы, дым очагов и жаровен. Близость Нового года, его канун ощущались в нарядах, чистых, иногда ослепительно ярких одеяниях женщин, в цветах, украшавших дышла воловьих упряжек. На хижинах обильно, празднично висели красные флаги. В пальмах на высоких шестах волновались двухвостые змеи. На одном перекрестке толпа шумно играла огромной разукрашенной куклой, колыхавшей белой красноглазой башкой. Белосельцев махнул рукой тонкобедрой женщине, поймав ее молодой любопытный взгляд.

Но среди оживления и праздничности, словно легкие набегавшие тени, все чаще начинали мелькать люди в солдатской форме. Солдаты при виде их кавалькады еще издали начинали вглядываться, узнавали, подымали полосатую, преграждавшую путь перекладину. У перекрестков были отрыты траншеи, иногда пустые, но чаще с охраной, вооруженной пулеметами. Блеснула вороненым стволом, без чехла, зенитка. Белосельцев чувствовал, как по мере приближения к границе их захватывает нарастающее поле тревоги.

От шоссе в сторону железной дороги сбегали красноватые, вырезанные в зеленой траве проселки. Белосельцев успевал взглядом скользнуть по ним, стараясь рассмотреть вдалеке мост или переезд, но машины, трясясь и подскакивая, катили дальше, и под бдительным оком Тхом Борета остановка была невозможна. Внезапно задняя машина с охраной засигналила, остановилась. Тхом Борет махал рукой. Белосельцев, когда и их «Тойота» заглушила мотор, вышел, не понимая, что вызвало остановку.

С обочины, стачивая спуск, в сторону насыпи уходила проселочная дорога, окруженная яркой зеленой травой. На красной дороге, среди зеленой луговины, виднелся белый обугленный остов машины. Всматриваясь в мятую конфигурацию автомобиля, различая мазки копоти, изломы железа и синюю, начертанную на дверце эмблему, Белосельцев испытал молниеносную, затмевающую зрение тревогу, которая набежала на него, словно внезапные, среди ясного дня, сумерки.

Подошел Тхом Борет.

– Вчера подорвалась на мине. Вы помните итальянку из миссии ООН? Она ночевала в одном с вами отеле. Зачем-то свернула с шоссе, поехала по проселку. Здесь осталось много минных полей.

– Что с ней? – Белосельцев старался выглядеть спокойным, почти равнодушным, чувствуя, как колеблется, ломается, падает вертикаль, за которую он хотел удержаться, закрепить себя на этой пыльной обочине, но она ломалась, рассыпалась на хрупкие отрезки, и он терял равновесие.

– Сразу погибла. Ее отвезли в Баттамбанг, а потом в Пномпень. Машину сегодня возьмут на буксир, отправят в миссию ООН.

Вчера, когда они с Сом Кытом сидели на ночной веранде и смотрели на серебряный ковш, Анна Мария уже была мертва, лежала где-то рядом, накрытая простыней, под которой выделялись стопы ее ног, ее грудь, подбородок. Днем, когда он бродил по рынку среди шумных торговцев и испытал беззвучный удар, опрокинувший его на лотки и прилавки, и над ним пронеслись невесомые прозрачные вихри – это была взрывная волна ее смерти, световая вспышка ее предсмертной тоски, обращенный к нему зов о помощи. Ее смерть оставила в нем невидимый оттиск. Он жил эту ночь, и утро, и эти часы дороги, испытывая необъяснимую боль и тоску, неся в себе больную вмятину.

– Я могу подойти? – спросил Белосельцев.

– Теперь неопасно. Саперы проверили местность. Единственный фугас. Непонятно, зачем она свернула к дороге. Она и шофер убиты.

Белосельцев спустился с обочины и один, без спутников, шагнул на красноватую пыль, в которой отпечатался ребристый протектор машины. Двинулся, видя перед собой приближающийся остов «Тойоты». И пока шел, опуская стопы на мягкую, сыпучую, как красный перец, пыль, мысли подсекали одна другую, торопились сложиться в картину, объясняющую этот взрыв и эту гибель. Картина разлеталась осколками взрыва, словно ее рисовал художник-кубист, и там, где недавно сиял таинственный, смугло-прекрасный лик итальянской женщины, идущей по весенним цветам, с венком на жемчужном челе, среди волшебных плодов и деревьев, там дробилось разноцветное, с обилием красного, из клиньев и осколков пятно, какое остается на лобовом стекле автомобиля, когда в него ударяется птица.