Александр Проханов - Матрица войны

Он видел, что она больна. Ее болезнь проявлялась в том, что она утонченно, осознанно причиняла ему нестерпимую боль. Разрушала то, что создавала недавно в эти восхитительные дни его жизни.

– Наша первая встреча на Тверском бульваре! Святое место, не правда ли? Когда мы расстанемся или когда ты умрешь, я стану туда приходить. Сяду на скамейку и вспомню, как мы познакомились. Может, я стану проституткой и тогда прямо с Тверской, прежде чем уехать с клиентом, приду на бульвар, посижу на родной скамейке…

Он заглядывал в книгу Босха и видел Тверской бульвар: ампирные особняки, кора старинного дуба, чугунный фонарный столб. На скамейке сидят старушки. Их смешные добрые личики, похожие на ежиные мордочки. Улыбаются, добродушно судачат, отрыгивая маленьких сиреневых жаб. Те плюхаются на дорожку, выстраиваются одна за другой и потешной вереницей, увеличиваясь с каждым прыжком, отправляются к памятнику. Знакомый постамент со стихами и букетом красных гвоздик. Задумчивый поэт с бакенбардами держит за спиной печальную шляпу. Его огромный пеликаний клюв достает до земли, ловко склевывает смешных лягушат. Мимо проходит студентка в розовом платье, с портфельчиком. Прелестное фарфоровое личико, свобода и легкость движений. Объясняется тем, что между ног у нее находится прокладка с крылышками. Пританцовывает, припрыгивает, демонстрируя чудесное средство. В легком прыжке, напоминающем Майю Плисецкую, приоткрылись оборки платья, и на один только миг обнажились коричневые, в ржавой плесени, дырчатые кости таза, остатки седых волос.

– А наша прогулка на речном трамвайчике! Когда у меня родятся дети, мы с мужем обязательно покатаем их по Москве-реке. Проплывая под Крымским мостом, я им скажу, что когда-то плыла здесь с почтенным седым генералом, который спас меня от злодеев, как Георгий Победоносец царевну. И пусть они сделают из конфетного фантика кораблик и пустят в реку в память о славном воине…

Он заглядывал в Босха и видел странный плывущий корабль, маленький уродливый бот, в котором стоял и качался закованный в броню исполин. На носу корабля красовался золоченый кабан. Исполин был пустой внутри, сквозь него дул холодный зловонный сквозняк. Из-под шлема вылетали дамские парики и колготки, лифчики и корсеты. Сквозь рот исполина из-под железных усов начинало просовываться и выдавливаться розовое женское тело, круглые ягодицы, спина, толстая молодая нога. На женский торс с кремлевской колокольни, верхом на весле, прыгал здоровенный детина, голый, парной, как из бани, опоясанный портупеей. Конец весла, мокрый, с резным набалдашником, торчал у него между ног.

– В Парке культуры ты совсем потерял свою седую голову. Когда ты забирался на карусели, билетерши тихонько спрашивали, а не случится ли у тебя инфаркт? Не придется ли тебя везти с каруселей прямо в больницу? Я их успокаивала. Говорила, что ты у меня еще крепкий, еще и с парашютом прыгнешь…

Парк культуры был местом казни. Повсюду сновали проворные палачи в капюшонах, мерцали огоньки погребальных свечей. Карусели, раскрашенные, размалеванные, были колесом пыток, на котором в колодках сидели мученики. В полете мокрых цепей хрустели кости, падали на землю отсеченные руки и ноги, извивались в раскаленных щипцах вырванные языки, стекали по клинку выколотые глаза. Веселый сказочный конь с нарядной дверцей в боку, куда заходили дети и женщины, был склепан из меди, под ним пылало кострище, в раскаленной докрасна оболочке истошно стенали, а потом из ноздрей валил густой жирный дым, как из трубы крематория, и шуты на ходулях сновали в черном дыму. Ладья, летавшая взад и вперед, наполненная весельчаками и клоунами, имела острый, отточенный, как лезвие, киль. Мучеников выставляли под днище, и каждое колебание ладьи срезало головы, а сидящие на лавках ладьи играли на флейтах, залезали под юбки девицам, пили пенное пиво, и пастырь в нарядной сутане, с мордочкой хитрого лиса, благословлял стольный град.

– Там, на Оке, я показала тебе ракушку. Сказала, что это талисман, который я закопаю на счастье, и когда-нибудь мы придем, откопаем ракушку – и счастье повторится. Так вот, нет никакой ракушки. Когда ты уплыл, я ее разломала и выбросила. Просто тебя морочила…

В гнилых берегах неслась черная зловонная река, в радужных пленках нефти, с рыжей ядовитой пеной химических стоков. На отмелях валялись скелеты сгнивших рыб, линялые дохлые птицы, распухшие трупы коров, блестели россыпи консервных банок, колючие остовы разбитых машин. Он плыл в этой черной реке, видя, как при взмахах с его пальцев стекает лиловая слизь, рядом неотвязно качался и плыл утопленник, руки путались в зарослях женских волос, утыкались в холодную мякоть. Он проплывал сквозь белые скопления использованных презервативов, которые напоминали стадо липких медуз. Задыхался, утыкаясь головой в жидкие раскисшие дерюги. Пытался добраться до берега, но по берегам дымно, чадно горели пожары, словно разбомбили нефтехранилища, и горящий мазут из раздавленных цистерн красными ручьями стекал к реке.

– Отдай! – Он с силой рванул фолиант, отнимая у нее Босха, разрывая пуповину, соединяющую ее с разноцветным неисчерпаемым адом, откуда валили нетопыри и нежити, влетали в ее распахнутое лоно.

Они сидели на тахте, среди пролитых коньячных рюмок и серебряных фантиков от конфет. Альбом с разодранной страницей валялся на полу. Она с изумлением осматривалась по сторонам, словно просыпалась от наваждения, пыталась понять, где она.

– Что-то мне нехорошо… Холодно… – Она передернула голыми плечами, прикрыла руками грудь.

– Пойди, возьми в шкафу теплый свитер… – Он без сил откинулся на подушку, закрыл глаза, слыша, как она встала, шатко прошла по полу, скрипнула дверцей шкафа. А когда открыл глаза, увидел: она стоит перед зеркалом, на плечах у нее – генеральский френч с золотыми погонами, орденскими колодками, яркими медными пуговицами. Она отыскала его френч в шкафу, нарядилась, примеряла перед зеркалом с потешными ужимками.

– Ну как, мне к лицу? Можно, я пойду на военный парад? Все будут отдавать мне честь: и летчики, и танкисты, и моряки! – Она прижала пальцы к виску, отдавая честь. Стала вышагивать по комнате, высоко подымая голые длинные ноги. Погоны на ее плечах блестели, ордена звякали. Проходя мимо зеркала, она жадно осматривала себя. – Вот что ты мне подари, а не какое-то там вечернее платье! Это я заслужила!

Ему было невыносимо. Тонкий надрез на сердце продолжал болеть. Тоска подымалась. Он устало закрыл глаза.

– Нет, ты смотри, смотри!.. – настаивала она. Проходя мимо проигрывателя, ударила кнопку, и грянула музыка, огненная, звенящая, как солнечная вода, падающая на яркие камни. Карибская самба – воспоминание о бразильских карнавалах, ночных варьете Сан-Пауло, о никарагуанских военных дорогах, по которым неслась машина, и Сесар Кортес, отложив автомат, включил кассетник, и мир наполнился яростной красотой, обольстительной женственностью, неутомимой любовной страстью. Оба они водили плечами, перебирали ногами, подпрыгивали на сиденье, слушая самбу. – Ты никогда не видел, как я танцую!..