Александр Проханов - Гибель красных богов

Белосельцев подошел к Белому дому, к высокому ступенчатому парапету, на котором разрозненно, редко слонялись люди, собираясь в небольшие группки. О чем-то спорили, кого-то клеймили, кого-то призывали на помощь. В одной группе неразборчиво и надсадно гремел мегафон. Над другой развевался трехцветный флаг. Белый дом с мраморным огромным фасадом, хрустальными окнами, золотым циферблатом на башне величаво и отрешенно смотрел на туманную реку, словно тяготился наполнявшими его обитателями. Белосельцев раздумывал, как, под каким предлогом проникнуть в громадное здание. На каком подъезде легче пройти сквозь посты охраны и в лабиринтах и коридорах дворца отыскать Истукана, добиться с ним встречи.

Он подымался по ступеням наверх к центральному подъезду, и у гранитных, грубо отесанных стен увидел танки. Их было несколько, прорубивших на асфальте насечки, вставших на въезде, повернувших пушки вдоль фасада, мимо дворца, к мосту. Вокруг танков собралась молодежь, расхаживали автоматчики. Белосельцев подошел к ближнему танку, увидел сидящего на броне могучего прапорщика, а внизу – облокотившегося на корму офицера в погонах полковника, с лицом, похожим одновременно на молот и наковальню, – тяжелый подбородок, крутые скулы, приплюснутый нос, оспины, словно маленькие кратеры на снимках луны. «Полковник Птица», – узнал Белосельцев того, кто спустился на парашюте во время маневров, бежал в противогазе к площадке, где разместился Главком, содрал с головы очкастую резину, открыв потное красное лицо, напоминавшее огромный помидор, выращенный в кубической банке. Часы в золоченом тяжелом корпусе, командирский подарок Главкома, красовались на запястье военного.

– Полковник Птица, не так ли? – Белосельцев приветствовал офицера кивком. Тот всматривался, щурил холодные злые глаза, выпячивал нижнюю губу, еще больше утяжелявшую подбородок. – Я был на площадке, у белорусского хутора, когда вы десантировали дивизию. Главком назвал вас гроссмейстером победы, и вы так напугали противника, что тот вынужден был сделать ход конем.

Полковник, кажется, вспомнил Белосельцева. Глаза его чуть потеплели, и нижняя губа слегка убралась, оставив на лице выражение тяжелой усталости.

– Какая обстановка? Не боитесь истребителей танков? – Белосельцев кивнул на группки людей, сновавших вокруг машин.

– Истребители танков не здесь, среди этой шушеры. А там, где красные башни. Одним телефонным звонком могут дивизию положить. Что и делают с нами, дураками, несколько лет подряд… Столбенский!.. – он повернулся к прапорщику. – Ты почему не на рации?.. Нет ли какого дурного приказа?

– Все дурные приказы отданы, товарищ полковник, – нагло и весело ответил могучий прапорщик, ходивший, по-видимому, в любимцах у командира.

– Ты на время смотришь? Нюру пора выгуливать. Сам, небось, вылез на свежий воздух, а ее заставляешь в броне печься. Давай выводи на прогулку.

Прапорщик по-медвежьи мощно и мягко метнул свое тело в люк. Повозился в глубине танка. Вылез из железной берлоги, осторожно вынося на свет картонную коробочку с просверленными отверстиями и какой-то штырек, закрепленный в подставке. Установил штырек и подставку на броне. Осторожно раскрыл коробку и, действуя грубыми, толстыми пальцами, извлек из коробки живое, трепещущее лапками существо.

– Нюра, Нюра, ну погоди, ну потерпи… – приговаривал прапорщик, оглядывая со всех сторон существо, дуя на него толстыми губами, словно сдувал пылинки. Существом оказалась большая черно-синяя жужелица с пупырчатым панцирем, на котором играл радужный отсвет, будто термическая радуга. Белосельцев знал – такие жужелицы водились в полупустынных предгорьях Средней Азии. Внезапно переползали тропу, застывая на горячей земле, словно темная капля металла, упавшая с неба.

Все так же ловко и точно, несмотря на толщину своих зазубренных грязных пальцев, прапорщик накинул на грудку жука нитяную петельку с поводком. Другой конец с такой же петелькой надел на штырек. Отпустил жука на броню, и жужелица, часто перебирая лапками, натянула поводок, побежала по кругу, быстро, привычно, безостановочно, как вокруг коновязи. Полковник и прапорщик, сблизив свои грубые лица, зачарованно смотрели на бегущего жука, вовлеченного в бесконечное круговое движение, словно часовой механизм.

– Наша Нюра, почетный десантник, сержант сверхсрочной службы, кавалер ордена Боевого Красного Знамени, отличник боевой и политической подготовки, дочь полка, – полковник Птица, шевеля одутловатыми губами, обнажая крепкие желтые зубы, взирал на насекомое, и в его сиплом голосе чудилась странная нежность. – Состоит на довольствии. Совершила тридцать прыжков с парашютом. Награждена почетной грамотой Верховного Совета Азербайджана.

Белосельцев не удивился, увидев жужелицу. В боевых колоннах нередко держали собак и кошек, иногда петухов, иногда живых кроликов. В Афганистане он видел варана, посаженного на поводок, которого солдаты держали в бэтээре. Забирали на операции, на перехват караванов, на столкновения в кишлаках и ущельях. Животные приносили удачу, берегли от смерти, были подобием тотемного зверя, которому поклонялись солдаты.

– Что ж, сразу видно, солдат в хорошей форме, – похвалил Белосельцев, наблюдая неутомимый бег жука. – Накормлен, напоен. Совершает марш-бросок по пересеченной местности. Выполнит приказ командования по поддержанию порядка в Москве.

– Нюра любит столицы. Чуть какая заваруха, и десантуру посылают грязь подтирать за политиками, Нюра всегда с нами. Я ее в часть принял, когда она еще целкой была. А теперь две нашивки за ранение. В дембельском альбоме снята в обнимку с самим Шеварднадзе.

– Такому солдату может позавидовать Суворов, Жуков, маршал Язов, – поддерживал разговор Белосельцев. – В каких кампаниях участвовал славный солдат?

Огромный белый дворец возвышался на набережной, зеркально сияя окнами, наполненный смятенными людьми. Танки стояли вдоль фасада, нацелив тяжелые пушки, готовые ахнуть по железной дуге моста. Москва кипела страстями и страхами. Собиралась бежать и стрелять. Выпрыгивать из окон, присягать, предавать. Работали штабы и секретные службы. Посольства рассылали депеши. Политики, боясь проиграть, упражнялись в вероломстве. А здесь, посаженная на тонкую нить, бежала по кругу жужелица, отмеряя лапками крохотные отрезки пространства, и ее маленькое вещее сердце содрогалось в такт мирозданию.

– Ее Столбенский в спичечном коробке в часть доставил, когда входили в Алма-Ату, – полковник Птица любовался жужелицей, на которой сверкала солнечная медная точка. – Там, понимаешь, косоглазые пацаны и девки на улицы вышли, стали советскую власть свергать. «Русские собаки, домой!.. Казахам – казахскую власть!..» С палками, с камнями, русских баб вылавливали и в подворотнях насиловали. Партийное начальство приказывает: «Десантники, в город! Подавить беспорядки!» Мы в город вошли, толпу оцепили. Мне один щенок песок в глаза метнул: «Русские палачи!» Ах ты, сука, думаю, мы вас стоя ссать научили, а вы нам за это спасибо? Взял его за шкирку и об стену легонько. Мозг, конечно, потек, потому что жидкий. Кто виноват? Кто бедных казахских мальчиков-девочек обидел? Конечно, армия! Партия – в кусты. У нас командира – под суд. Мужик Афган прошел, а тут на тебе – застрелился. Я тогда первый раз Нюру спросил: «Нюра, скажи, как быть? Тоже, что ли, стреляться?» Нюра мне отвечает: «Служи, командир, у тебя впереди большие дела. Большое назначение будет». Ну я и продолжил служить. А Нюру вместо замполита назначил. Совета у нее спрашиваю…