Денис Гуцко - Домик в Армагеддоне

– Это я их отчислил. Всех.

– Ну, не хочешь, не говори. А мне позвонили, говорят: приезжайте завтра к десяти. Ё-моё, у меня как раз «хвосты»! Двоечники досдают. Поставил всем так, полетел.

Помолчал, дожидаясь, пока обойдёт их в рисковом маневре мотоциклист.

– Мы ремонт сделали… там, в той комнате, которая с большим окном. Если хочешь… только не перебивай, ладно?

– Я не перебивал.

– Спасибо. Если хочешь… Мы ведь для тебя отремонтировали. Если хочешь, в любой момент можешь приезжать, комната тебя ждёт. И мы тоже. Ждём. Там мебель новая, такая, знаешь… под такое необработанное натуральное дерево. Ты же видел, Светлана очень хорошо к тебе настроена.

Выключил радио. Долго молчал, видимо, собирался с духом.

Иоанн Воин блеснул издалека главой, покрытой куполом-шлемом, будто на помощь позвал. Невдалеке от него, бодро переваливаясь на кочках и тоже поблескивая металлом, трудился бульдозер. Не так всё, не так должно было закончиться.

– Останови на минуту.

– Да тут неудобно. Запрещено к тому же… на трассе.

– Останови.

Встали, скособочившись на съезде с дорожного покрытия. Фима вышел. Немного неуютно было от того, что папаша видит – и глазеют наверняка людишки из проезжающих мимо машин, – но он истово перекрестился, сощурившись на далёкие золотые блики, пылающие поверх облаков.

Отдали этот рубеж. Отступили. Но битва не проиграна. Ещё не проиграна. А священник отыщется непременно. Не впервой России останавливаться у самого края. Остановится, очнётся. Развернётся и пойдёт – срезая путь, напролом, возвращаясь в ту точку, где в который раз разминулась с Богом. Трудной тропой пойдёт, трудной и радостной.

Отец вышел, достал сигарету.

– Дай мне, – попросил Фима.

Молча дал. Закурили.

Сколько помнил его Фима, он всегда был такой тощий. Выпирающие сквозь сорочку лопатки; скулы массивные, восточные; ключицы под расстёгнутым воротом просматриваются – казалось, он собран из одних костей.

– Мне правда… тяжко очень, сынок, – робко начал отец.

Робость эта раздражала. От неё хотелось прикрыться, как от простудного чиха в подземном переходе.

– Ты только не перебивай, прошу тебя. Пожалуйста. Я своей вины никогда не искуплю. Никогда, я понимаю. Я поначалу думал: временно всё, вот обустроюсь, налажу по новой… и заберу тебя. Со Светой поначалу не очень у нас было. Руготня постоянная, крики. Потом Наденька родилась, на лад пошло. Изменилась она, Света, мягче стала. Я сколько раз с Анастасией Сергеевной говорил, просил тебя отдать. Она – ни в какую. Дочку, говорила, сгубил, теперь за внуком пришёл. Я уступал. Я же понимал, каково ей. И вроде бы настоять я должен был, забрать тебя. Да только ты к тому времени уже смотрел волчонком. Я всё думал: маленький ты пока, успею. Не успел. Вот живу теперь, – он сглотнул, продолжил торопливо, будто опасаясь, что Ефим не даст договорить. – Знаю, что не искупить, а всё же хочу, Фима. Ох как хочу… искупить. Нет у меня другого желания в жизни, не осталось.

Притих.

В потянувшейся паузе, жужжащей моторами пробегающих мимо машин, память подсунула Фи-ме одну из самых тошнотворных своих картинок.

Он ещё маленький. Но уже знает, как обстоят дела. Что папашка живёт в чужой семье, что у него дочка Надя, что на могилку к маме он почти не ходит и что у него – всё хорошо.

Фима в спальне, на своём диванчике, а папаша с бабой Настей в гостиной. Сквозь щёлку в двери видно пространство между ними: кусок стола, угол покрывающей его вязаной салфетки, ноги сидящих на стульях друг против друга. Говорят тихо, почти шепчутся. Папаша говорит подолгу. О чём-то просит. Баба Настя время от времени отвечает: «Нет». В какой-то момент она повышает голос, Фима слышит: «А ты через суд попробуй. Если совести хватит». Снова – настойчивый и жалобный одновременно папашин голос. Фиме надоело разглядывать стол, салфетку, ноги. «Ушёл бы», – думает он. И в следующую секунду видит, как тот опускается на колени. И стоит, склонив голову. Молча. И баба Настя молчит… А Фима вдруг понимает: отец хочет забрать его туда, в чужую семью. Это так страшно, что Фима решает спрятаться под диван. Но не может, слишком узко – голова не пролазит. Входит баба Настя и говорит… Нет, хватит! Прочь!

Отшвырнув докуренную сигарету и развернувшись к дороге, Фима сказал нарочито спокойно, холодно – будто не слышал сейчас ни слова:

– Поехали?

Уже миновали развязку на Шанцевку, почти доехали до поворота на Солнечный, когда папаша заговорил снова.

– Едем к нам? Надюхи, правда, нету, у подруги осталась английский зубрить. Отстаёт она по английскому. Вот решила подтянуть. Позвонила – сказала ещё на день у неё останется. Но я ей позвоню, скажу, что ты у нас, она, конечно, приедет сразу. А то лучше сам за ней сгоняю. Или вместе.

– Чуть не забыл! – Фима хлопнул руками по коленям. – Мне же в Солнечный, товарища навестить. Притормози вон, на повороте. Я пешком.

Он в крайнем доме живёт, а тебе потом весь посёлок объезжать, чтобы вывернуть. Там одностороннее.

Они съехали на обочину метрах в ста от газотурбинки. Отстегнув ремень безопасности, Фима забрал с заднего сиденья небольшую поясную сумку, в которой очки, брошюра с Уставом Владычного Стяга и ключи от пустой любореченской квартиры; приоткрыл дверцу.

Папаша развернулся к нему, сказал:

– Фима, не убегай, а?

– Да мне к товарищу, говорю же, – Фима посмотрел на него нетерпеливо. – Болеет товарищ, нужно навестить.

– Дай мне хотя бы мобильный свой наконец. Пожалуйста.

– Слушай, знаешь, а я приеду к вам. Да. Через пару денёчков. Почему бы нет? Тем более ремонт, новая мебель. Под натуральное дерево.

Он вышел из машины и двинулся через лесопосадку к въезду в посёлок.

– Ефим!

Отец догнал его. Запыхался.

– Вот, денег возьми. Возьми, пожалуйста. А то как ты теперь… Кушать-то надо.

Фима пожал плечами.

– Возьму, ладно. То есть спасибо.

Утром Крицын обещал отвезти Надю в Любореченск. После завтрака они распрощались: Фима уехал в «Казачок», Надя осталась в Солнечном. Из слов папаши было понятно, что Надя домой не поехала.

Понажимал ещё раз на звонок, в доме не отзывались. Прислонился спиной к воротам.

Рекламный щит просматривался отлично. На вышке, орудуя щёткой, стирал надпись человек в оранжевой униформе. Видимо, жидкость капала человеку на лицо, и он забавно, по-пингвиньи, пригибался, точно пытаясь сунуть голову себе под мышку. Он тёр, опускал и переворачивал щётку, макал в невидимое Фиме ведро, снова переворачивал и, дотянувшись до нужного места, тёр, тёр, превращая буквы сначала в широкие красные мазки, а потом – в белёсые матовые разводы на сером экране. У «Армагеддона» уже исчезла заглавная «А».

Надя ответила сразу: