Джоанн Харрис - Леденцовые туфельки

А наши красавцы Жан-Луи и Пополь, которые с таким знанием дела работают на площади Тертр, соблазняя дам и вытягивая из них денежки с помощью самых хулиганских комплиментов и весьма двусмысленных намеков? Их, по крайней мере с первого взгляда, вполне можно принять за настоящих художников. А ведь ни тот ни другой никогда в жизни не выставлялись ни в одной художественной галерее и не учились в художественной школе; к тому же они, при всей своей мужской привлекательности, втихую ведут себя и относятся друг к другу — хотя и совершенно искренне — как самые настоящие геи и даже собираются вступить в законный брак — возможно, в Сан-Франциско, где подобные браки заключаются гораздо чаще и не подвергаются столь резкому осуждению.

Так утверждает Зози, которая, похоже, знает все и про всех. Анук тоже знает гораздо больше, чем рассказывает мне, и вот на ее счет я начинаю все сильнее тревожиться. Раньше она рассказывала мне все. Но с недавних пор стала какой-то скрытной, беспокойной; часами прячется у себя в комнате, в выходные большую часть времени проводит на кладбище с Жаном-Лу, а вечерами подолгу болтает с Зози.

Для девочки ее возраста, конечно, естественно желать несколько большей независимости. Но в Анук появилась некая настороженность, даже холодность в обращении со мной, которой она и сама, возможно, не замечает, — вот это-то меня и беспокоит. Такое ощущение, словно тот стержень, что прежде нас скреплял, вдруг сдвинулся, пошатнулся и некий безжалостный механизм теперь медленно разводит нас в разные стороны. Да, раньше Анук рассказывала мне все. Теперь же все, что она говорит, кажется мне странно сдержанным, выверенным; а ее улыбки слишком веселы и слишком неестественны, чтобы меня успокоить.

Неужели это из-за Жана-Лу Рембо? Не думайте, я, конечно, заметила, что теперь она о нем почти не упоминает; а стоит мне это сделать, смотрит настороженно, искоса. И потом, как тщательно она теперь одевается, отправляясь в школу! А ведь раньше едва проведет по волосам расческой — и все…

А может, это из-за Тьерри? Или она о Ру так тревожится?

Я пыталась прямо спросить, не случилось ли чего; может, что-нибудь в школе произошло, о чем я не знаю. Но она всегда отвечает «нет, мама» звонким голоском примерной девочки и рысцой бросается наверх делать уроки.

Но тем вечером я, все еще находясь в кухне, услышала смех Анук, доносившийся из комнаты Зози, и потихоньку подкралась к лестнице. Вскоре я услышала и голос Анук — он звучал, точно воспоминание о прошлом. Но я знала: если поднимусь к ним, открою дверь и спрошу, скажем, не хочет ли она выпить шоколаду, этот смех тут же смолкнет, глаза ее станут холодными, и та прежняя, давнишняя Анук, веселый голос которой я только что слышала, исчезнет, как существо из волшебной сказки…

Зози сегодня возилась со своим святочным домиком — в нем теперь открылась очередная дверца, и за ней видна рождественская елка, искусно сделанная из сосновых веточек и установленная в вестибюле. В дверях домика стоит мать семейства и смотрит в сад, где полукругом собрался хор христославов (в виде сахарных мышек), которые с любопытством заглядывают в окна.

Кстати, мы сегодня тоже поставили елку. Елка совсем небольшая, мы купили ее в цветочном магазине на нашей улице, но пахнет просто восхитительно — хвоей и смолой, как в сказке о детях, заблудившихся в лесу; есть у нас и серебряные звезды, чтобы повесить на ветки, и белоснежные волшебные огни, чтобы она вся так и сияла. Анук любит сама украшать елку, и я сознательно ничего не делала до ее возвращения из школы, чтобы потом заняться этим вместе с нею.

— Интересно, что это у нашей Анук на уме в последнее время? — Я заставляю себя говорить беспечным, веселым тоном. — Вечно она куда-то спешит, куда-то убегает.

Зози улыбнулась.

— Так ведь Рождество на носу. А перед Рождеством дети всегда прямо-таки с ума сходят.

— Она тебе ничего такого не говорила? Не расстроилась она из-за нас с Тьерри?

— Нет, насколько я знаю, нисколько, — сказала Зози. — По-моему, она даже обрадовалась.

— Значит, ничего такого она не думает?

— Да нет, что ты! У нее в голове только грядущий праздник, — успокоила меня Зози.

Ох уж этот праздник! Я так и не знаю, чего, собственно, моя маленькая Анук от этого праздника хочет. С того самого дня, когда она впервые о нем упомянула, она вдруг стала проявлять какое-то странное упорство: строить всевозможные планы, предлагать различные варианты угощений и щедро приглашать на этот праздник каждого, кто к нам приходил, совершенно не учитывая наших реальных возможностей, связанных прежде всего с пространством и местами для сидения.

— А можно, мы пригласим мадам Люзерон?

— Конечно, Нану. Если ты считаешь, что она придет.

— А Нико?

— Хорошо.

— И Алису, конечно! И Жана-Луи с Пополем…

— Нану, у этих людей есть и свой дом… и своя семья… Почему ты думаешь, что они обязательно…

— Они обязательно придут!

Такое ощущение, что она с каждым уже договорилась лично.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, и все.

Может, и знает, думаю я. Она, похоже, вообще много чего знает. И я еще кое-что замечаю в ней — некую тайну во взоре, намек на нечто такое, что мне пока недоступно.

Я осматриваю нашу chocolaterie. Обстановка очень теплая, почти интимная. На столиках горят свечи, витрина со святочным домиком светится мягким розовым светом. Пахнет апельсинами и гвоздикой от ароматического шарика, висящего над дверью, а еще — хвоей от нашей елки и подогретым вином, которое мы подаем вместе с горячим шоколадом, щедро сдобренным специями, и со свежими, только что из духовки, имбирными пряниками. Это, безусловно, притягивает людей — они заходят втроем, вчетвером, завсегдатаи и незнакомцы, местные и туристы. Постояв у витрины и учуяв соблазнительный аромат, они заходят внутрь, и вид у них обычно слегка ошарашенный — возможно, из-за смешения ароматов и красок или из-за изобилия замечательных лакомств, выставленных в витрине: там и сухое печенье с горьким шоколадом и апельсином, и mendiants du roi, и шоколад с перцем чили в плитках, и трюфели с персиками и коньяком, и ангел из белого шоколада, и засахаренные лепестки лаванды, — и все это словно шепчет:

Попробуй. Испытай меня на вкус.

И в центре всего этого Зози. Даже в самые напряженные периоды она смеется, улыбается, шутит, угощает всех шоколадом за счет заведения, болтает с Розетт — и вокруг словно делается светлее просто потому, что она здесь…

Я смотрю на это, и мне кажется, что я наблюдаю за самой собой — за той Вианн, какой я была когда-то в другой жизни.

Но кто же я теперь? Я притаилась за кухонной дверью и отчего-то глаз не могу отвести от Зози. Мелькает воспоминание о тех временах и о том человеке, что тоже стоял тогда в дверном проеме, с подозрением заглядывая внутрь. Я помню лицо Рейно, его голодные глаза, его затравленный, исполненный ненависти взгляд — взгляд человека, испытывающего почти отвращение от того, что он видит, но все же заставляющего себя смотреть.