Джоанн Харрис - Леденцовые туфельки

Он пожал плечами.

— Люди болтают. А я слушаю.

— Ну и где же ты теперь живешь? — спросила я.

Да уж точно не в гостинице, сразу видно. Выглядел он еще хуже, чем во время нашей последней встречи: бледный, небритый и жутко усталый. И снова я натолкнулась на него здесь, на кладбище…

Я знаю, кое-кто действительно здесь ночует. A gardien делает вид, что ничего не замечает, пока от этих «постояльцев» ни шума, ни хлопот. Но мы, гуляя по кладбищу, находим порой то груду одеял, то старый чайник, то ржавую консервную банку с бензином, чтобы можно было ночью разжечь костер, то запас консервов, тщательно спрятанный в какой-нибудь часовенке или в давно забытом склепе. Жан-Лу говорит, что ночью за кладбищенской стеной можно увидеть сразу не меньше полудюжины крошечных костерков в разных местах…

— Ты ведь здесь ночуешь, верно? — спросила я.

— Я ночую у себя на судне, — возразил Ру.

И явно соврал — я сразу догадалась. Я не верила, что у него вообще есть какое-то судно. Если б оно у него было, он бы здесь не сидел и в той ночлежке на улице Клиши не останавливался. Но больше он ничего мне не сказал; забавлялся с Розетт, щекотал ее, всячески веселил, а Розетт пронзительно свистела в свой свисток и смеялась, как всегда почти беззвучно, широко, по-лягушачьи, открывая рот.

— И что же ты собираешься теперь делать? — спросила я.

— Ну, во-первых, меня, кажется, пригласили на рождественский праздник? Или ты уже об этом забыла? — Он скорчил Розетт рожу, та засмеялась и закрыла лицо ладошками.

Мне уже начинало казаться, что Ру и не думает воспринимать случившееся серьезно.

— Так ты придешь? — с некоторым удивлением спросила я. — Ты считаешь, это для тебя не опасно?

— Я ведь обещал, верно? — сказал он. — К тому же у меня для вас припасен один сюрприз.

— Подарок?

Он улыбнулся.

— Подожди и увидишь.

Мне до смерти хотелось рассказать маме, что я видела Ру. Но я понимала: после вчерашнего разговора нужно быть осторожной. О некоторых вещах я ей в последнее время вообще боюсь рассказывать — вдруг она рассердится или не так поймет.

Зози, разумеется, совсем другое дело. С ней мы болтаем обо всем на свете. У нее в комнате я надеваю свои красные туфельки, а потом мы садимся к ней на кровать, укрыв ноги мохнатым пледом, и она рассказывает мне всякие истории: о Кецалькоатле, о Христе, об Осирисе, [59] Осирис — в египетской мифологии бог производительных сил природы и загробного мира. о Митре, [60] Митра — древнеиранский и древнеиндийский мифологический персонаж, связанный с идеей договора, а также выступающий как бог солнца. о Семи Попугаях — мама раньше тоже часто рассказывала мне такие истории, но теперь у нее на это времени не хватает. По-моему, она считает, что я уже слишком большая для сказок. И вечно твердит, что мне пора повзрослеть.

А Зози считает, что взрослеть вовсе не обязательно. Она, например, совсем не хочет взрослеть, и жить на одном месте тоже не хочет. Говорит, что на свете слишком много мест, где она еще не бывала. И от возможности их увидеть она ни за что не откажется.

— Даже ради меня? — спросила я сегодня вечером.

Она улыбнулась, но как-то печально, по-моему.

— Даже ради тебя, моя маленькая Нану.

— Но пока ты же никуда не уезжаешь?

Она пожала плечами.

— Это зависит не от меня.

— А от чего?

— Ну, во-первых, от твоей матери.

Я была озадачена.

— Как это?

Она вздохнула.

— Я не хотела тебе говорить… Дело в том, что мы с твоей мамой… серьезно поговорили. И решили — точнее, это она решила, — что, возможно, мне пора от вас съезжать.

— Съезжать? — переспросила я.

— Ветер меняется, Нану.

Она сказала это совсем как мама, и я сразу вспомнила Ле-Лавёз, и тот ветер, и Благочестивых. Но не просто вспомнила, а подумала — об Эекатле, Ветре Перемен, и представила себе, как тут все будет, если Зози уедет от нас: ее комната пуста, на полу пыль, все снова стало обыкновенным — просто маленькая chocolaterie и ничего больше…

— Ты не можешь уехать от нас! — страстно воскликнула я. — Ты нам так нужна!

Она покачала головой.

— Была нужна. А теперь дела у вас идут хорошо, у вас полно друзей. Вот я и стала не нужна. Да мне и пора, в общем. Пора оседлать этот ветер, и пусть он несет меня, куда хочет.

Ужасная мысль пришла мне в голову.

— Это все из-за меня, да? — спросила я. — Из-за того, чем мы с тобой занимаемся? Из-за наших уроков, и куколок, и всего такого? Она боится, что, если ты останешься, произойдет еще одна Случайность…

Зози пожала плечами.

— Не стану тебя обманывать. Но я никогда не думала, что она окажется такой ревнивой…

Ревнивой? Мама?

— Ну да, — сказала Зози. — Вспомни, ведь раньше и она была такой же, как мы. И могла делать, что хочет, идти, куда хочет. А теперь у нее много иных обязанностей. Она уже не может вести себя так, как ей хочется. И теперь стоит ей взглянуть на тебя, Нану… в общем, наверное, ты слишком сильно напоминаешь ей обо всем том, от чего ей пришлось отказаться.

— Но это же несправедливо!

Зози улыбнулась.

— Никто и не говорит, что это справедливо, — сказала она, — Речь идет о том, чтобы держать себя в руках. Ты становишься взрослой. Овладеваешь нашим мастерством. И авторитет матери начинает значить для тебя гораздо меньше. Это ее тревожит, даже вызывает страх. Ей кажется, что это я отнимаю тебя у нее, что это я учу тебя тому, чему сама она научить тебя не может. Вот почему я должна уйти от вас, Нану. Пока не случилось нечто такое, о чем мы обе потом пожалеем.

— А как же наш праздник? — спросила я.

— Если хочешь, я останусь до праздника. — Она обняла меня и крепко прижала к себе. — Послушай, Нану. Я понимаю, как тебе тяжело. Но я хочу, чтобы у тебя было то, чего никогда не было у меня. Семья. Дом. Собственная комната. И если этому ветру нужна жертва, то пусть он возьмет меня. Мне нечего терять. И потом… — Она слегка вздохнула. — Я не хочу успокаиваться, не хочу жить на одном месте. Не хочу всю жизнь думать: интересно, а что же там, за соседним холмом? Я бы все равно ушла — раньше или позже; а теперь время как раз подходящее, ничуть не хуже любого другого…

Она укрыла нас обеих пледом, и я крепко зажмурилась, стараясь не плакать. И все равно где-то в глубине горла торчал какой-то комок, словно я картофелину целиком проглотила.

— Но я же люблю тебя, Зози…

Я не могла видеть ее лицо (глаза у меня по-прежнему были закрыты), но слышала, как горестно и протяжно она вздохнула — воздух вырвался у нее из груди с такой силой, словно его поймали в ловушку и долго держали под семью замками, а может, и в подземелье.

— Я тоже люблю тебя, Нану, — сказала она.

Мы еще долго сидели, завернувшись в плед. Снова поднялся ветер, и я была даже рада, что на Холме почти нет деревьев, — у меня в душе бушевала такая буря, что мне бы ничего не стоило с треском повалить любое дерево, разнести его в щепы, лишь бы убедить Зози остаться, лишь бы этот ветер согласился взять вместо нее кого-то другого.