Джозеф Кутзее - Медленный человек

– Не злитесь, Пол. Оставить вас, взять Марианну – возможно, я это сделаю, а возможно, и нет. Кто знает, как обернется дело.

– Я не злюсь.

– Конечно злитесь. Я слышу это по вашему голосу. Вы обозлены, и кто же может вас за это винить, после того что с вами случилось.

Он берет костыли.

– Я обойдусь без вашего сочувствия, – отрезает он. – Сейчас я ухожу. Не знаю, когда вернусь. Когда будете уходить, заприте за собой дверь.

– Если я уйду, то непременно запру дверь. Но не думаю, что куда-нибудь отправлюсь. Вы и представить себе не можете, как я мечтаю о горячей ванне. Да, побалую-ка я себя, если не возражаете. Такая роскошь в наши дни!

Эта Костелло не впервые отказывается объясниться. Но этот последний уклончивый ответ и раздражает, и тревожит его: «Возможно, я это сделаю, а возможно, и нет». Неужели ее интерес к нему временный? Может быть, именно Марианна окажется избранной, а вовсе не он? Если отбросить ту туманную съемку, о которой он действительно ничего не помнит, было еще две встречи: первая – в лифте, вторая – на этом диване. Неужели это эпизоды из жизни Марианны Поповой, а не Пола Реймента? Конечно, в некотором смысле он проходной персонаж в жизни этой Марианны, да и в жизни любого другого, чей путь он пересекает, точно так же, как Марианна и любой другой – проходные персонажи в его жизни. Но, быть может, он проходной персонаж и в более фундаментальном смысле: тот, на кого лишь мимолетно падает свет, перед тем как он проходит? Не окажется ли то, что произошло между ним и Марианной, просто еще одним эпизодом в погоне Марианны за любовью? Или, быть может, Костелло пишет две истории одновременно, истории о персонажах, которые переживают потерю (зрения – в одном случае, ноги – в другом) – потерю, с которой им нужно научиться жить; и в качестве эксперимента или даже профессиональной шутки не могла ли она устроить так, чтобы две линии жизни пересеклись? У него нет опыта общения с романистами, и ему неизвестны тонкости их ремесла, но это звучит правдоподобно.

В публичной библиотеке он находит под номером А823.914 целую полку книг Элизабет Костелло: «Огненная топка», «Дом на Экклс-стрит» (тут несколько экземпляров этого романа, и у всех зачитанный вид), «К дружественным островам», «Танго с мистером Дунбаром», «Корни времени», «Хорошие манеры». Имеется также томик в простом темно-синем переплете под названием «Негасимое пламя: замысел и композиция в романах Элизабет Костелло». Он листает указатель. Нигде не упоминается ни Марианна, ни Марияна; нет в списке и «слепоты».

Он просматривает «Дом на Экклс-стрит». Леопольд Блум, Хью Бойлен, Мэрион Блум [15] Персонажи из романа ирландского писателя Дж. Джойса «Улисс» (1922). . Что с ней такое? Неужели она не может придумать свои собственные персонажи?

Он ставит книгу на место и, взяв «Огненную топку», читает наугад: «Он катает пластилин между ладонями, пока тот не становится мягким и податливым, затем лепит маленькие фигурки животных: птицы, жабы, кошки, собаки с торчащими вверх ушами. Он расставляет эти фигурки полукругом на столешнице, закидывает им головы, как будто они воют на луну, или лают, или квакают.

Это старый пластилин, который положили ему в чулок на последнее Рождество. Пластилиновые брусочки, красные, как кирпич, зеленые, как листва, синие, как небо, теперь смешались друг с другом и стали тусклого бордового цвета. Почему, думает он, почему яркое становится тусклым, а тусклое никогда не становится ярким? Что нужно для того, чтобы бордовый исчез, а красный, синий и зеленый снова появились, как цыплята из скорлупы?»

Почему, почему? Почему она ставит вопрос и не дает ответа? Ответ простой: красный, синий и зеленый никогда не вернутся из-за энтропии, которая необратима и непреложна и которая правит миром. Даже литератор обязан это знать, даже леди-романистка. От многообразия – к единообразию, но никогда – обратно. От веселого цыпленка – к старой курице, которая лежит в пыли, дохлая.

Он перескакивает в середину книги: «Она не могла оставаться с человеком, который все время был усталым. Ей и без того было довольно трудно справиться даже с собственной усталостью. Стоило ей вытянуться рядом с ним в ставшей такой привычной постели, как она чувствовала: его усталость сочится из него и омывает ее вялым потоком без цвета и запаха. Ей нужно бежать! Сейчас же!»

Мэрион, а не Марианна. Пока что никаких слепых, никаких безногих. Он захлопывает «Огненную топку». Он больше не собирается подвергаться воздействию инертного газа без цвета и запаха, который испускают страницы этой книги, – газа, наводящего тоску. Каким же чудом Элизабет Костелло удалось стать популярным автором – если она действительно популярна?

На суперобложке фотография: Элизабет Костелло, только помоложе, в ветровке, загорелая, стоит на фоне чего-то, похожего на снасти яхты; она щурится от солнца. Морячка? Есть ли такое слово, или морячка – это русалка, точно так же, как морской конек, cheval marin [16] Морской конек (франц.). , – рыба? Костелло здесь не то чтобы красивая, но, вероятно, в среднем возрасте она выглядела лучше, нежели в молодости. И все равно она не слишком-то привлекательна. Не в его вкусе. Быть может, не во вкусе любого другого мужчины.

В «Современных авторах», в справочном отделе библиотеки, приводится ее краткая биография, там же помещена та самая, «морская», фотография. Родилась в Мельбурне, Австралия, в 1928 году, долгое время жила в Европе. Первая книга вышла в 1957 году. Список наград, премий. Библиография, но без краткого изложения сюжетов. Дважды была замужем. Имеет сына и дочь.

Семьдесят два! Такая старая! Что же это она спит на скамейках в парке? Начал ли ее ум сдавать? Она рехнулась? Может быть, это всё объясняет? Следует ли отыскать сына или дочь? Может быть, это его долг? Пожалуйста, немедленно приезжайте. Ваша мать поселилась у меня, совершенно незнакомого человека, и отказывается покинуть мой дом. Я дошел до ручки. Заберите ее, посадите в сумасшедший дом, делайте что угодно, но только освободите меня.

Он возвращается в свою квартиру. Костелло там нет, но на кофейном столике лежит ее записная книжка. Вполне возможно, что она оставила ее намеренно. Если он туда заглянет, это будет еще одной ее победой. И все же.

Она пишет черными чернилами, жирно, крупным почерком, на строчке помещается мало слов. Он листает книжку, добираясь до последних записей. «Темно, темно, темно, – читает он. – Все они уходят в темноту, в пустые межлунные пространства».

Он листает назад.

«Причитая над телом, – читает он, – она раскачивается взад и вперед у постели, прикрыв руками уши, широко открыв глаза, не мигая, словно боится пропустить момент, когда, подобно выбросу газа, душа покинет тело и поднимется, минуя один за другим воздушные слои, в стратосферу и выше. За окном, как обычно, солнечный свет, птичье пение. Она заточена в ритме собственного горя, как бегун на длинные дистанции. Марафон горя. Если никто не придет, чтобы уговорить ее отойти, она будет продолжать вот так целый день. Однако она ни разу не дотронулась до него («него», его тела). Почему же? От ужаса перед холодной плотью? Или, может быть, в хаосе горя она скрепилась, чтобы не пытаться вернуть его назад. Она попрощалась, и с прощанием покончено. До свидания. Бог с тобой». И затем, через страницу: «Темно, темно, темно…»