Алексей Иванов - Общага-на-Крови

— Я проветрю сейчас, Ванечка…

— Это не от курева дым… Это души наши горят — в тесноте, в темноте, в тишине… Когда же все кончится, Лелька? Когда же любовь придет? Когда мы друг друга душить перестанем? Когда нужны будем хоть кому-то?..

— Ты мне очень нужен, Ванечка…

— Врешь ты мне, Лелька… Лучше уйди, не мешай…

— Я правда тебя очень люблю…

— Ты меня любишь… Я тебя люблю… А любви между нами нет! Это против всяких законов… Просто невозможно… Господи, как же это со мной, со мной-то случилось?..

— Успокойся, я люблю тебя…

— Любишь — да, для себя любишь… И я тебя для себя люблю… А дороги между нами нет, не проторена еще… И уже не успеем, не нужно никому… Отстань от меня… Делай что хочешь, только отвяжись… Не мучай враньем…

— Ванечка, — плача, прошептала Леля, — я к тебе за поддержкой пришла, а ты меня гонишь… Мне больно это слышать…

— А мне по хер… Раз все вразнос пошло — мне все по хер… Пропадайте как хотите…

— Неужели тебе безразлично, что со мной будет?

— Мне по хер, что со мной будет, не говоря уже об остальных…

— Ты ведь будешь жалеть об этих словах… Ведь так легко все потерять…

— Все легко на свете… Жить легко и сдохнуть легко… Только с похмела тяжело маяться… Нет людей страшнее нас…

— Кого — нас?..

— Всех нас — тебя, меня, Игорехи, Нельки, Отличника, этих мудаков за стенкой, да всей общаги… Это чума для земли… Нам быстрее дохнуть надо… Да мы и подохнем — сами себе глотки перегрызем… Какая тебе поддержка нужна? Для чего?.. Выжить, что ли? Зачем?.. Мы же чума, нас в крематорий надо… Не бойся ничего, смелее подыхай… Сама туда ползи, если любишь меня для меня, а не для себя… Чем больше мы в говне вымажемся, тем виднее будет, что от нас подальше держаться надо… Побыстрее бы всех нас вырезать… Мы же — рак…

— Кто «мы»? — с ужасом переспросила Леля, и от Ванькиных кошмаров на лице ее проступило выражение омерзения и ненависти, словно Ванька снимал перед ней слои своей души — ухаря и забулдыги, равнодушного и буйного гусара, сходящего с ума поэта, и под всеми слоями обнаруживалась гниющая, смердящая, злобная сердцевина. — Кто «мы»? — переспрашивала Леля, но Ванька, и вправду блудивший по опушке белой горячки, не слышал ее и бормотал:

— Ведь мы же не для земли родились… Мы только встанем на нее — и вверх, вверх… А там лопаемся от внутреннего давления… Мы же не для жизни созданы… Мы человечеству — мясо, которым оно откупается от смерти, чтобы нормальных людей не шибко тревожила… Мы как родимся, так сразу к смерти тянемся, ползем, еще ходить не научившись… И ползем-то напролом, все вокруг себя рушим по дороге… Мы ведь изначально отравлены, и я отравлен, жертвой этой отравлены, вопросом отравлены, истиной отравлены… Не можем жизнь принять по-человечески, потому что не знаем — зачем добро? отчего зло? где бог? откуда смерть?.. А ответ узнать можно, если только к жизни присмотришься, бережно, экономно жить будешь… Не зная истины, не можем жизнь любить, жизнь ценить… А не любим ее, не ценим ее — вот и не можем познать истины… Заколдованный круг… Так и летим по нему на предельных оборотах, по спирали вверх, в воронку… А там все, трондец, костлявая с косой и бешеный Кондрат… И выходит-то все не так — паршиво, гадко, стыдно, в слюнях… Ни формы, ни содержания — дрисня… Хер на все положить, делать больше нечего… Ни обиды, ни досады, ни самолюбия — хер…

Ванька вдруг скорчился, стремительно повернулся на бок и свесил голову с кровати. Он начал блевать прямо на пол.

Леля вымыла за Ванькой блевотину, дождалась, пока Ванька уснет, и пошла в соседнюю комнату. Лицо у нее было побледневшее, усталое, страшное, словно ее предали, а в глазах тускнела непроходимая тоска. Пьяная компания приняла Лелю с восторгом, усадила за стол, налила водки, и Леля стала пить — редко, но мощными, оглушительными дозами. Рядом с Лелей о чем-то ворковал окосевший, а потому навязчиво-услужливый Борька Аргунов, а с другого конца стола на Лелю глядел отупевшими, рыбьими глазами Ринат Ботов.

— Слушай, Борька, — прерывая излияния, обратилась Леля к Аргунову. — Ты не можешь мне помочь поселение в общаге устроить?

— Я?! — изумился Аргунов. — Лелька, дорогая, да я сам здесь на птичьих правах! Тебе надо либо с комендантшей говорить, либо с Гапоновым, ну, на крайняк, к ректору пойти… Только ведь Ботова и Гапонов на вас зуб имеют… Хотя нет, постой, а ты попроси Рината — он же сумел в прошлом году Жихаря поселить.

— Мне неудобно… Попроси его ты, а? Пожалуйста…

Воодушевленный Аргунов выбрался со своего места, протолкался к Ринату и сел рядом, дружески обняв его за плечи.

— Ринат, дело есть на миллион! — начал Борька. — Человека одного поселить надо.

— Обращайся к жене, я тут при чем? — неохотно ответил Ринат.

— Нет, Ринат, серьезно, только ты сможешь, — заверил Аргунов.

— Иди ты…

— Ну пропадает человек!

— Хер с ним.

— Ринат, ну, как друга прошу!

— Какой человек?

— Да Лелька Леушина.

Ринат, бессмысленно глядя перед собой, поднял брови.

— А тебя кто послал? — спросил он у Аргунова.

— Сама она и послала.

— И она хочет поселиться? Аргунов глупо и счастливо захохотал.

— Лелька, ты хочешь поселиться? — через стол крикнул он.

— Мне сегодня негде ночевать, — не глядя на них, негромко ответила Леля.

— Тогда иди за шмотками, а я пошел за ключом, — сказал Ринат.

— А куда вещи нести? — тихо спросила Леля.

— В двести двадцатую, — спокойно сообщил Ринат. — Или не хочешь? Других комнат у меня нет.

Леля, ничего не говоря, поднялась из-за стола.

Через четверть часа с объемистой сумкой в руках она толкнулась в дверь двести двадцатой комнаты. Здесь было сумрачно, пыльно. Шкаф стоял с раскрытыми дверцами. В омертвелом помещении дико выглядели безделушки, которые не имело смысла передавать родственникам самоубийцы, — вырезанные из журналов и пришпиленные к стенам картинки, самодельный бумажный абажур, клеенка на столе, стопка макулатуры на тумбочке. Ринат поджидал Лелю, сидя на подоконнике и вертя на пальце ключ.

Леля опустила на пол сумку. Ринат подбросил ключ, поймал его, встал и запер дверь. Леля не двигалась. Ринат приблизился к ней, отодвинул сумку ногой, бросил ключ на кровать и сказал:

— Второй ключ у меня. Буду приходить когда захочу.

Леля молчала, глядя ему в глаза. Он отвечал ей таким же прямым, но ничего не выражающим взглядом. Его красивое татарское лицо распустилось и размякло.

Ринат неторопливо раздвинул широкий ворот Лелиного кавалерийского халата, из-под которого выпали большие, белые, вздрагивающие груди. Ринат начал медленно мять их, а потом, сжав, сильно потянул вниз. Он повалил Лелю на грязный пол прямо посреди комнаты и вдруг единым движением и придавил ее, раздавив по-лягушечьи, и раздернул в стороны. Леля судорожно всхлипнула, дернулась, проскребла ногтями по доскам и сразу кончила.