Эдуард Лимонов - Контрольный выстрел

Однако и опера и балет (он несколько младше оперы) вряд ли должны были выходить за пределы 1918 года, когда пали великие империи Европы.

Или скажем за пределы гибели III Рейха, за 1945 год. Это глубоко монаршеские, именно королевские виды искусств. В 20 веке они выглядят анахронизмами. Символично, что приезжих знаменитостей, гостей советского государства водили в Москве в Мавзолей и в Большой театр, в эти, поистине, чудеса света. В Мавзолее лежал забальзамированный труп вождя (что благородно, мистично, и ужасно одновременно) а в Большом театре им показывали забальзамированное, давно исчезнувшее искусство. Балет и опера ушли уже тогда в технические штучки типа, кто осыплет люстру голосом или кто больше раз перевернётся вокруг своей оси. "лебединое озеро" самый известный русский балет как раз и было то самое ненавидимое коммунистическим режимом "искусством для искусства". Сюжет, наивнее не придумаешь, — для детей младшего школьного возраста: заколдованная, превращённая в лебедя принцесса, феи, враждебная и благосклонная, принц, расколдовывающий принцессу. Советская власть с удовольствием и гордостью демонстрировала иностранцам принца с балетными ляжками, лебедей, фей, положительную и отрицательную — весь ассортимент. Власть, якобы рабочих и крестьян всё же была по сути своей Империей, потому поощряла королевские виды искусств. Балет, кстати обожали и идеологические противники страны советов — в империи Соединённых Штатов. Потому советские балетные звёзды легко бежали в страну толстяков.

В настоящее время опера и балет не могут быть отнесены к искусствам. Они функционируют как музейные кунсткамеры, как исторические сохранённые от уничтожения государством раритетные виды искусства. Мариинский и Большой театры по сути такие же музеи как Эрмитаж или Третьяковская галерея. С той разницей, что картины Мариинки и Большого движущиеся и звучащие в отличии от написанных маслом.

В середине 90-х, помню, сидел я в Директорской ложе Мариинки, среди завсегдатаев. Меня пригласил туда Леонид надиров — директор школы имени Вагановой. В гостевой квартире этой школы на Фонтанке я и жил. Давали «Лебединое». Я с приятелем собирался уже сбежать, было скучно, несмотря на то что на сцене была и прима Ульяна Лопаткина: как вдруг сидевшая рядом женщина в красном жакете что-то пробормотала в адрес Лопаткиной. Мы разговорились. Дама в красном знала обстоятельства личной жизни всех присутствовавших на сцене. Когда я выразил желание быть представленным Лопатконой, дама хмыкнула и воскликнула: "Зачем Вы ей? Разве вы не знаете, что она живёт с девушкой, у неё есть любимая?" И дама рассказала нам тонну захватывающих историй о балете. Смотреть стало много интересней. Мораль шуточной этой истории такова: выхолощенное по сути своей музейное искусство балета совершенно не есть искусство, — это хорошо отточенный музейный спектакль. И только. У него нет никакой связи с современным человеком. Ни одной. Когда появляется пусть анекдотическая, но связь: от дамы в красном жакете, что Лопаткина лесбиянка и живёт с девушкой, — начинаешь смотреть на сцену с большим интересом.

Я знал некоторых балетных танцоров и балетных критиков. Михаил Барышников был чуть ли не первым, кто прочёл мой первый роман в рукописи в Нью-Йорке в 1977 году. Я знал Александра Годунова — рано ушедшего танцора. Рудольфа Нуриева я почему-то не встретил, но когда он умер у него нашли мою книгу "Это я, Эдичка" на ночном столике с пометками. Об этом писали газеты во Франции, так что я в балете не чужой. Ещё ребёнком я заорал на представлении балета Глиэра "Красный мак", в момент, когда наш матрос сидит удит рыбу, спиной к зрителю, а к нему сзади с ножом ползёт китаец. И вот я криком предупредил нашего матроса. Происходило это в харьковском театре оперы и балета. Так что я в балете с юных лет понимаю. С моим мнением можно считаться. Это здравый крик ребёнка, предупреждающий об опасности.

В кусках сырого мяса, когда они не приморожены есть похабная непристойность. Впрочем, с этой непристойностью, с неприличием, человечество живёт и как-то управляется. Непристойность же проистекает от того, что человек сам — мясо.

Англия, развившаяся политически всех ранее в Европе, имела суд присяжных уже в 18 веке(а может быть и раньше, но 18-ом точно). Интересно, что мясникам запрещено было заседать в суде присяжных. Во, какие тонкости, и это совсем не глупо. Вот оно и лежит перед вами: мясо. Чёрная лакированная, печень колышется если её перекладываешь, говядина мясо тёмное аж до черноты, свинина — розовая, телятина — серо-розовая, дичь — чёрно-красная на срезе. Мясо пахнет раной и сопутствующим ему салом. Мясо беспокоит человека. Оно желанно, и одновременно тревожит. С птицей почему-то легче. Она не напоминает человека. С мясом — сложные отношения.

Самую удивительную мясную лавку я видел в Самарканде. Особым образом обдуваемое сквозняком помещение ещё и окуривалось каким-то тлеющим ароматно растением. Там не было ни одной мухи. Между тем я не увидел нигде холодильников. Свежее мясо аккуратно лежало на деревянных высоких топчанах. Самые грязные мясные — в русских магазинах. Таракан, ползающий по плахе мясника — обыденное явление. Ослеплённые своим мессианизмом русские презирают азиатов, сами между тем давно деградировали, не заметив этого.

В ранней юности у меня был друг Саня Красный. Он был немец по происхождению, хотя фамилия у него была какая-то незначительна, и русская. Маму его звали Эльза, высокая женщина работала билетёршей в кинотеатре «Стахановец». Отец Сани также был настоящий немец и его звали Вальтер, но он был мёртв к тому времени. А незначительная русская фамилия Саши была его отчима, второго мужа тёти Эльзы и отца Светки, — младшей сестры сани, отчим был тоже уже мёртв тогда. Всё это нехитрое генеалогическое древо мне понадобилось воздвигнуть лишь для того, чтобы сообщить, что Сане был 21 год (мне было лишь 15 лет) и он работал мясником на Конном Рынке. Я ездил к нему в гости. Он стоял в заскорузлом от многих слоёв краски помещении, где на полу были разбросаны опилки и воняло дустом. Стоял за прилавком и зверски лязгал ножами., точил два огромных ножа друг о друга. Так как у Сани было толстое красное лицо блондина сангвиника и два невыразительных кабаньих тусклых глаза, и он был дороден и крупен в свои 21, то сам Бог велел ему работать мясником. Над выбором профессии он не мучился. И отлично смотрелся за прилавком. Время от времени из глубины подсобного помещения появлялись два других мясника, но до Сани им было далеко. Перед Саней лежали куски чёрной говядины и розовой свинины. Кровавый клеёнчатый жёлтый фартук поверх белого халата выпирал резиново — туго вперёд, у Сани было пузо. Это было моё первое соприкосновение с сырым мясом. Сырое мясо имело душный сырой и сладковатый запах жира.