Эдуард Лимонов - Контрольный выстрел

Живя впоследствии в Москве, я туда довольно часто наведывался. Вероятнее всего я ходил туда, как верующие ходят в церковь, я веровал в искусство и мне было хорошо быть среди предметов искусства, среди запахов моего культа: старой краски, старых холстов, камня, гипса и дерева. У них, помню, были выставлены тогда во множестве залов импрессионисты и пост-импрессионисты и даже фовисты с Матиссом во главе. Вот только не помню, их это была постоянная экспозиция тогда или сборная холстов со всей России… Висело много хороших, но несколько однообразных Клодов Моне, была парочка Эдгаров Мане, были великолепные Ван Гоги, уступающие им тёмные Гогены, была пара-тройка холстов таможенника Руссо, неправдоподобный Леопард, человек играющий в гуще джунглей на волшебной флейте — анаконды и кагуары в чаще. Если не ошибаюсь, был даже Одилон Редон, — глаз, парящий над городом как воздушный шар на ниточке. Менее всего мне понравился Матисс — ярко-красная разварившиеся сосиски людей, стоймя водившие хоровод на сплошной зелени. Против всех других картин Матисс смотрелся как халтура, неоконченный подмалёвок. "Щукин зря купил эту мазню" — помню сказал я кому-то, сопровождавшему меня, чьё имя не сохранила История.

Каждый раз возвращаясь из музея в свою убогую комнату, я аккуратно доставал чешский словарь современного изобразительного искусства и сверял имена записанные мною в музее художников со словарём. Это было уникальное в своём роде издание, где каждая статья о художнике была сопровождена иллюстрацией хотя бы одной его работы, и большинство иллюстраций были цветными. Словарь был подарком моей подруги Анны, мы привезли его из Харькова. Этому великолепному чешскому пособию я был обязан тем, что неплохо знаю современное искусство вплоть до третьеразрядных его представителей. Скажут "Густав Климт", я знаю, кто это. "Берта Моризо" — а я знаю. В словаре были и сюрреалисты и абстракционисты и все кто чем-либо запомнился в современном искусстве. А ещё словарь этот был как Евангелие от Искусства, переворачивая благоговейно страницы, я вдохновился святыми людьми искусства и мечтал стать столь же прославленным и почитаемым как они. Где-то там на словаре осталась моя гордая клятва красным шариком: "Клянусь стать таким же Великим, как эти гении искусства. Э. Лимонов" Надпись была более претенциозной и пышной и сентиментальной, я уверен, но суть сводилась именно к претенциозной цели: таким же Великим… Нет, я не собирался стать художником, но я клялся искусством, а для меня изобразительная часть нашего общего айсберга была ярко зримой, ей легче было поклоняться, чем литературе, вот я и поклонялся.

В музее на Волхонке было тепло, советские батареи грели ровно настолько, насколько было необходимо, паркетно-жёлтые полы были покрыты лаком. Хорошо, хотя и утомительно (запах краски быстро утомляет — поверьте!) пахло холстами и старой краской. В то время когда грязные и неуютные московские улицы или трескались от морозов или просачивались от дождей. Я плохо ел в те годы, и потому чувствовал себя на улице неуютно. К тому же яркие южные импрессионисты и пост-импрессионисты, волшебные закорючки Ван-Гога создающие иллюзии напряжённого южного неба, экзотический тропический Руссо, душный провансальский Сезанн, создавали особый жаркий мир искусства, прямо противоположный миру мёрзлой некрасивой Москвы (так и звучит в ушах ласковый голос Андрюшки лозина, юного московского пуантилиста 60-х годов: "Вот и Сезанчик, Эд, полюбуйся, вот вид на гору Сан-Виктуар" уже через 12 лет после этого восклицания Андрюшки в музее имени Пушкина, я буду карабкаться в августе 1980 года на гору Сан-Виктуар тяжело дыша и отплёвываясь, вместе с Жюльеном Блейном, французским поэтом перформанса, перед самой грозой! На полотне к которому призывал меня Андрюшка был вид "вид горы Сан-Виктуар перед грозой!") Так что я туда прятался, в музей.

Помимо залов импрессионистов, я часто посещал Египетский зал. Вот не помню, были ли тогда уже установлены умелые подсветки, которые позднее превратили Египетский зал в место жительства иллюзиониста. Но помню, что мелкие поделки ювелирного свойства, фигурки богов, украшения, не вызывали во мне особого изумления. Зато я при каждом посещении неизменно шёл в угол зала, где почивала в своих бурых марлях сигарного цвета мумия. Вот она вызывала во мне священный трепет. Само «Время» лежало передо мной ссохшееся в стеклянном ящике. Я с изумлением рассматривал волосы мумии и эти её зубы. А за окнами мела пурга и было непонятно, почему мы, русские, живём тут ыв ссылке, на совсем неподходящей для жизни территории. И был ещё тут один зал который я посещал с удовольствием. Это зал где висели голландские натюрморты. С явным удовольствием написанные, все эти жирные подбрюшья селёдок на серебре, тонкое плетение нитей столовых салфеток, крошки и ломти хлеба. Я недоедал в те годы постоянно, и представлял должно быть любопытное зрелище, когда стоял перед этими картинами: обильно заросший волосами разночинец в потрёпанном чёрном костюме (костюм остался от лучших времён когда я работал сталеваром в Харькове) и хлопчатобумажном свитере под горло, плюс интеллигентские очки в тонкой круглой оправе. Было беспощадно ясно, что человек хочет есть и стоит забывшись натюрмортами, изображающими еду, как перед витриной продовольственного магазина.

Это были годы 1968, 1969, 1970-й. Иногда рядом со мной стояла седая женщина в вельветовых платьях, к которым бесконечно перестирывая его она подшивала один и тот же кружевной воротник — Анна Рубинштейн, подруга дней моих суровых. Косточки её ныне покоются на центральном кладбище города Харькова, — вход с Пушкинской улицы (Остались у неё косточки как в 18 лет, а ненавистное ей её излишнее мясо съели обитатели земли). Зимой Анна обыкновенно ходила в капоре, самодельно сшитом ею из махерового шарфа. Глаза её горели и стреляли по сторонам, щёки алели. То были лучшие её годы. Психически заболела она уже в конце 1970 года.

Потом пошли годы, в которые у меня не было времени на музей изобразительных искусств. Я был влюблён, затем меня преследовали, а ещё позднее я выехал за границу. В Вене, где я застрял на несколько месяцев, и в Риме где прожил целую зиму я переел искусства. Я посетил такое количество богатейших музеев, что в конце-концов меня стало тошнить от холстов и стендов с экспонатами.

Вновь моя нога ступила на паркет музея имени Пушкина (то, что он имени Пушкина, меня дико раздражает как и вообще пушкинофилия, во Франции в одно время с ним жили 5–6 «Пушкиных» — Альфред де Мюссе и Проспер Мериме хотя бы называю наугад!) — хуюшкина только году в 1996-ом, куда я пришёл вместе с моей подружкой Лизой на выставку "Золото Трои". Золота оказалось всего-ничего какие-то жалкие листочки, на одном нашем новом русском куда больше золота, чем на всей этой выставке, смеялись мы с Лизой. Похоже было, что русский народ наебали. Возможны были два варианта: либо привезли не всё золото Трои, а лишь чемоданчик, атташе-кейс. Второе: хитрый фриц Шлиман раскопал на самом деле не Трою, а какую-нибудь притроянскую или вообще раннетурецкую деревню, а в деревне много золота не бывает. После золота Трои я побродил с Лизой по музею, я хотел оживить воспоминания. Лучше б я этого не делал! (Никогда не встречайтесь с женщинами или с музеями в которых Вы были влюблены когда-то!) Греко-римская античность вся оказалась представлена грубыми гипсовыми копиями-обрубками. Гипсом воняло повсюду. Вообще копий было неприличное количество. Египетский зал и слившийся с ним зал Древнего Востока выглядели как бы средней руки краеведческий музей в провинции, если бы не умелая подсветка-наёбка, спасающая вполне банальные экспонаты, большинство из которых, я полагаю, — умелые подделки конца 19-го, начала 20-го века. Изготовленные в мастерских в Бейруте и перенаправленные в Египет на продажу доверчивым иностранцам в эпоху бума египтологии. Надо сказать, чьто мода на египетские вещицы родилась в Европе сразу после похода туда Наполеона (где он бросил свои войска, этот член!) и смысл в изготовлении подделок был прямой. Подделки продолжают изготовлять индустриальным методом. Мода на египетские безделушки не проходит. (Я поступил, когда мне захотелось иметь в 1979 году, сувенир древнего Египта радикально, — я поручил старшему сыну моего босса мультимиллионера Питера Спрэга отколоть для меня кусок камня с вершины старейшей пирамиды Хуфу, что он и исполнил, отличный мальчик).