Эдуард Лимонов - Контрольный выстрел

Один из первых фильмов о Франкенстайне, тот самый, где актёр Борис Карлофф, громоздкий, бродит в пиджачке не по росту с короткими рукавами и трогательно свисают его здоровенные кисти рук, как у второгодника, кажется мне самым оригинальным. Там есть кадр, когда наконец наступает ночь и учёный Виктор Франкенстайн отгибает все возможные рубильники, дымятся всякие приборы, электрические зигзагообразные искры и молнии исходят и входят в тело и преступный мозг воскрешаемого. Ну, конечно, техника того времени была смешновата. И то, что избрана для отжатия рубильников классическая грозовая ночь, — это наследие истёртого романтизма, какого-нибудь замшелого Шиллера. И Виктор Франкенстайн, такой свеженький учёный с нарисованными глазками корчит гримасы привычные по немым фильмам. Но если остановиться и подумать… Если подумать, — бедная Мэри нацелилась высоко, поставила планку чёрт знает как высоко. Воскрешение! Не больше не меньше, — вот её сюжет взятый в работу. Воскрешение! доказательство божественной природы! Воскрешение: сюжет сотен тысяч картин и икон сквозь века. Кстати в романе Мэри Франкенстайн-монстр не такой уж и злодей, даже вовсе нет, он жертва скорее этих неблагонадёжных экспериментов тщеславного и безумного доктора. Но какая тема, каков выбор, браво Мэри! Пока два романтических поэта трутся друг о друга, овечка Мэри решает такую задачу! Такую задачу! Воскрешение! Не больше не меньше! И это всего лишь навсего (точную дату создания романа не помню, но Байрон представился к Престолу Господню, если не ошибаюсь, в 1821 году; то Мэри пишет своего Франкенстайна где-то в 1815 или 1817 году!) — всего лишь навсего начало 19 века. Ещё даже нет романов Бальзака! Почти два века тому назад, 185 лет тому назад, скрестив девственные ножки в белых чулочках под домашним платьем, убрав свои волосы вверх кроткая Мэри пишет гусиным пером о докторе создавшем человека из мёртвых запчастей и воскресившем его к жизни, пропустив зигзаг молнии через начинку его черепа. Большое окно приоткрыто. В большом окне колышутся лавровые парковые кусты Италии. Пахнет лимоном, свежей цедрой зелени. Поскрипывает гусиное перо, чёрной сталью отливают застывшие на дорогой бумаге Байрона, строки Мэри трёт ножку о ножку… Вдруг грохают наверху, это обрушился под двумя ловеласами диван! Они, упоённые собой, два мерзких англичанина даже и тени предвидения не имеют по поводу того, что Мэри их обскачет, обскакивает сейчас… Пока они грешат, нервничая, поглядывая на потолок, легко касаясь живота и паха, покусывая рыжее перо Мэри пишет именно сейчас бессмертное произведение, которое спустя века будет раздражать оболочки глазного яблока миллионов европейцев и миллиардов мексиканцев, индийцев, китайцев, египтян и жечь их души. Ибо ничего так не жаждет человек, ни на что так втайне не надеется как на возможность воскрешения, через машины, да хоть через мясорубку, чтоб потом встать и пойти со швами на лбу. Тяжело, полные кисти как у второгодника или лапчатого гуся свисают…

Милая кроткая жена гения встала и пошла пописать, так как начался дождь. В дождь всегда хочется писать. Голая плоть отвлекла её на некоторое время. Недаром в женских монастырях послушниц обязывали одеваться чрезвычайно быстро, дабы не смущаться своей голой плотью и не смущать ею других. Некоторое время Мэри занималась собой. Вернулась в рабочую комнату и приняла ту же позу…

До появления кинематографа произведение созданное Мэри Шелли в те тревожные для неё дни в Италии числилось среди странных созданий человеческого гения, и только. Полное удовлетворение её ревность получила во многочисленных экранизациях её странного романа. Всякий раз приборы, которыми воспользовался доктор Виктор Франкенстайн для воскрешения сшитого им из кусков различных тел монстра менялись в соответствии с эпохой, в которую создавался фильм. Простые сильные пружины с неведомыми никому набалдашниками (т. е. неведомо какую роль они играют, разве что дымятся), стеклянные банки с мотками толстой проволоки внутри превращались в высокие грозные трансформаторы. Модернизировались. Появились всяческие манометры, барометры и осциллографы с мечущимися стрелками. Стрелки — это было шикарно! Движение стрелок помогало нагнетать температуру чувств в зрителе. Напряжёнку подымали и тем, что стрелка долго подбиралась и затем изматывающее билась у красной черты или квадрата. И зал бился в пароксизме ожидания. Но монстр лежал и не оживал. Следовал наезд крупного плана на низкий лоб, грубо подшитый к скальпу железной проволокой. (Да, Настенька, нам бы такую проволоку на любы!) Без молний, прямых, синих или фиолетовых обойтись было нельзя. Они жужжали и зудели как гравёрные аппараты, как дикие бормашины «жжжзззжж-ззз» И у монстра дрожали веки, и зал дрожал вместе с веками. И у зрителей рот наполнялся кислинкой электрического тока. Потому что электрический ток — кислый, кто пробовал — знает… Зал был в тревоге, о, в какой тревоге был всегда зал!

Только ещё один фильм вызывал столь же высокую тревогу. Речь идёт о шедевре "Доктор Джакиль и мистер Хайд". Момент, когда благородный профессор Джакиль, звезда науки, булькая выпивает из пробирки смесь шипучую и превращается, вот ломаются кости и кровь стынет в жилах, в полную и неблагородную свою противоположность, — в мистера Хайда — ключевой в фильме. Он показан несколько раз, и всякий раз по-королевски впечатляет. Фрейдовская притча о сознании и подсознании, — опять таки сюжет о втором «я», достойный стать рядом с сюжетом о воскрешении. И в «Франкенстайне» и в "Докторе Джакиле и мистере Хайде", прошу заметить взяты грандиозные сюжеты, просто колоссальной тяжести. И решены они очень успешно. В обеих случаях. Вес взят. Мэри Шелли слабенькими ручками поднимает вес воскрешения. Она современнее и талантливее ловеласов наверху на два столетия (Она похожа на тебя, Настенька!)

А приборы, как и мимика актёров, выполняют в фильмах функции актёрские. Мне, признаюсь, всегда нравились научные и технические приборы. Стрелки, генераторы, аккумуляторы, оживляторы (те, что оживляют монстров), ускорители молний, гонятели зигзагов. Лучше всего и научнее смотрятся бесфутлярные приборы: скажем массивные катушки очень толстого оголённого медного провода; или старого типа шишкообразные фарфоровые изоляторы (когда-то такие можно было увидеть на телеграфных столбах всей России). Заря научного вторжения в мир выглядела более впечатляюще, приборы были громоздки, открыты, впечатляли весом, размерами, мощью. Компьютер в серой упаковке менее впечатляет, чем первые электрические приборы.

Вот что может совершить маленькая Мэри Шелли, беленькая как ты, видишь, Настенька…