Умберто Эко - Таинственное пламя царицы Лоаны

Примечание к рисунку [250]

Пятикратное питание? С чего же они такие тощие, англичане? На открытке «Молчите!» в коллекции деда зловредный англичанин подслушивал военные секреты, выбалтываемые, по всей видимости, беззаботным итальянцем в кругу товарищей в каком-то баре. Хотя откуда взяться англичанину в итальянском баре? То есть это что же, и среди итальянцев бывают шпионы? Рассказики в школьных хрестоматиях убеждали нас, что после муссолиниевскогo «похода на Рим» [251]все вредители полностью обезврежены. Выходит, это не совсем так?

На страницах тетрадей речь шла о неминуемой победе. Но по ходу чтения я вдруг навострил уши — на тарелке проигрывателя закружилась песня обворожительной красоты. В ней рассказывалось, как держался в окружении до последнего патрона героический дивизион среди далекой африканской пустыни, в местности Джарабуб. Гарнизон израсходовал боеприпасы и продовольствие и умер с голоду. Это был поразительный эпос. За пару недель до отъезда в Солару, в Милане, я посмотрел по телевизору цветной фильм о сопротивлении форта Аламо — Дэви Крокетта и Джима Боуи. Ничто не сравнится по накалу эмоций с сагами об осажденных крепостях. Я подпевал балладе о блокаде голосом мальчишки, насмотревшегося ковбойских фильмов.

Я пел, что настанет конец Британии, что его возвестил собой Джарабуб, при этом в подсознании у меня звенело: «Что ж ты умер, кот мурлыка?» — ведь «Мурлыка» тоже был балладой посмертной славы. Ассоциация полностью подтвердилась после чтения дедовых газет. Оазис Джарабуб в Киренаике пал, после героической обороны, в марте сорок первого года. Поднимать боевой дух, воспевая сокрушительные поражения, — это совсем уж конец света, подумалось мне.

Из той же оперы была еще одна песня того же сорок первого года и с теми же прогнозами близких побед. «Жить лучше станет!» Лучшую жизнь обещали к апрелю, в точности когда мы потеряли Аддис-Абебу. И в любом случае «жить лучше станет» — это говорят, когда жизнь совсем паскудная и остается только уповать на перемены.

Вся та героическая пропаганда, которую обрушивали на нас, была со скрытым надрывом. Как иначе воспринимать плакат «Мы возвратимся!» — это ведь надежда отбить обратно те рубежи, с которых мы были отброшены?

И что можно сказать по поводу «Гимнов батальонов М.»?

Согласно дедушкиной подписи, эта пластинка восходила к 1943 году. В сентябре того же года Италия заключила перемирие и проиграла войну. Помимо очаровавшего меня в песне образа — выхода навстречу смерти с гранатой и с розой смертельной в зубах, — остальной текст вызывал некоторое количество вопросов. Почему битва возобновится весною? Когда же ее приостановили, битву? В любом случае нам полагалось петь все это с неколебимою верой в окончательную победу.

Единственный по-настоящему оптимистичный гимн, поступивший из радиолы, назывался «Песнь подводников» («Canzone dei Sommergibilisti»): Мы бороздим моря, в лицо смеемся Костлявой дуре смерти, своей судьбине… От мысли об этих мореходах мне пришла в голову еще одна песенка, и я быстро отыскал ее — вот, пластинка «Девушки, не верьте вы матросам» (« Signorine non guardate i marinai»).

Эту уж точно мне в школе не преподавали. Эта песня явно пришла из радиопередачи. В передачах уживались и матросы-подводники, и не доверяющие им девушки. В разные часы дня. Гимны двух совершенно различных миров. Какие бы песни я ни слушал, везде ощущалась раздвоенность: при подобных бедственных сводках с фронта, откуда только брались оптимистичный посыл и заразительное веселье, прыщущее из оркестров! Когда разразилась испанская война, где погибали итальянцы (и воевавшие за фалангистов, и воевавшие за республиканцев), и когда Верховный глушил нас громоподобными пророчествами, что-де грядет еще более великий, еще более последний поход, — Лучана Долливер напевала (трепетнуло во мне таинственное пламя): Не забудь моих слов, малышка, Ты не знаешь любви, глупышка, оркестр Барцицца наяривал: Малышка, ты влюбилась, Всю ночь во сне мне снилась, На грудь ко мне склонилась И улыбалась ты, и все без исключения нашептывали: О мой цветочек, ты хоть часочек Люби меня.

Власти провозглашали курс на упрочение семьи и на многоплодие, вводили налог на бездетность? Радио оповещало массы, что мораль устарела и что безумная ревность в новые времена уже не в моде.

Новые времена были военными, окна были залеплены плотной бумагой, люди ловили каждое слово радиосообщений? Альберто Рабальяти шептал: