Умберто Эко - Таинственное пламя царицы Лоаны

Дело было за малым — поднимись на чердак и изучи правое крыло. Перед тем отгрохотала гроза, было не жарко, под крышей вполне можно было находиться. Работа выполнялась в щадящих условиях. Предстояло обследовать, передвигая вещи, все стены и все, что было придвинуто к стенам. В правом крыле складировались не коллекции, а старый хлам: неприкаянные двери, смененные балки, мотки ржавой проволоки, пыльные трюмо, скатанные в трубки и едва удерживаемые шпагатом старые матрацы, клеенки, лари, сгрызенные древоточцем сундуки и всякое барахло, сваленное кучами. Мне рухали бревна на голову, меня царапали ржавые крючья, тайной же дверцы не было нигде.

Потом мне все-таки пришла здравая мысль в голову, что не дверь мне следовало искать, а люк. Странно, что не сразу эта мысль возникла. Приблизительно таким же непрямым маршрутом развивались рассуждения всех персонажей «Библиотечки для юношества».

Тоже мне радость — хоть мысль была и здравая, искать на полу было еще хуже, приходилось через все перелезать, на все забираться, путаться ногами в глупо сваленных на пол жердях, а чего стоили кроватные сетки и раскладушки, неизвестно откуда взявшиеся части опалубки, доисторическое воловье ярмо плюс седло со всею сбруей. Все усыпано, как семечками, дохлыми мухами, бедолаги при первых холодах эмигрировали сюда и, разумеется, вымерзли. А паутина простиралась вообще от одной стены до другой, как тканые драпировки зачарованного шатра.

Слуховые окна замерцали близко подобравшимися зарницами, и в подкрышье воцарилась темнота, хотя дождя не послышалось, видимо, ливень шел стороной. Башня алхимика, тайна заброшенного замка, пленницы Казабеллы, загадка Моранде, Северная башня, секрет железного человека, что помнила старая мельница… Господи боже, надо мной сейчас бушует настоящая гроза, того гляди — молния жахнет над моей головой по черепицам, а я наблюдаю это событие исключительно глазами книжника-букиниста. «Чердак букиниста», я мог бы написать новую приключенческую книгу, да позабористей, нежели Бернаж или Каталани.

Фортуна сжалилась, я запнулся о ступеньку рядом с курганом ветхого скарба, ступенька, о! Лихорадочно расчистил поле, обдирая руки, и вот — «Награда храбрейшему из отроков»: люк посередине пола. Конечно, именно в этот люк ныряли дед, Мазулу и беглецы, и великое количество раз, несомненно, нырял я сам, наяву переживая многократно читанные мной приключения. Ну и шикарное детство мне, гляжу я, подфартило прожить!

Люк был невелик, поднимался просто, хотя в воздух взмыла вся пыль, накопившаяся за пятьдесят лет. Что же видим мы под крышкой люка? Лестницу, элементарно, дружище Уотсон, и в придачу не такую уж крутую! Ее без муки осилили даже мои порядком намявшиеся за два часа поклонов и приседаний члены. В оное время, уверен, я слетал и взлетал по этой лестнице единым махом, но теперь ведь мне было почти шестьдесят, и не стоило делать вид, будто я все еще способен обгрызать себе ногти на ногах (клянусь жизнью, никогда не помышлял об этом, однако похоже на правду, лежишь себе младенчиком в колыбельке и от нечего делать…)

В общем, я вполне удачно слез. Почти полная темнота прорезалась ниточными лучиками — ставни от времени покосились и прилегали не сильно плотно. От темноты пространство воспринималось как беспредельное. Я отправился раздвигать ставни. Капелла занимала, как и следовало ожидать, пространство, равное дедушкину кабинету плюс моей спальне. К полуразобранному золоченому деревянному алтарю прислонены четыре матраса. Вот они, походные кровати беглецов! Ни единого иного следа этих пришельцев. Это значило, что капелла была кем-то обитаема после их ухода. Кем обитаема? Ну, вероятнее всего — мною.

Вдоль стены против окон тянулись книжные некрашеные полки, а на них — книги, газеты и журналы стопками, будто были подобраны какие-то разношерстные коллекции. В середине длинный стол, два стула. Проем, который некогда служил входом. Проем был заполнен диковатого вида кладкой — это был шедевр совместного труда дедушки и Мазулу, между кирпичами выпирал засохший раствор — ясно, что мастерком удавалось заравнять только ту сторону, которая глядела в коридор, но, разумеется, не обратную. Возле проема был выключатель. Я повернул его без всякой надежды, и точно — свет не зажегся, хотя с потолка и свисали на равномерных расстояниях лампочки в белых плафонах. Может быть, мыши за прошедшие пятьдесят лет изгрызли проводку? Они же очень умные, мыши, крысы, кто знает — может, люк насобачились отворачивать? А еще могли мой дед и Мазулу в свое время повредить провода, замуровывая дверь.

Электрического света не было, я довольствовался остатками естественного. Сущий лорд Карнавон, первый за несколько тысяч лет человек, сошедший в гробницу Тутанхамона. Как я помню, сильнее всего лорда заботило, чтобы его не укусил таинственный скарабей, просидевший взаперти не меньше десяти веков. В гробнице беспорядок был тот самый, что я оставил по себе в последний раз, как приходил. Добавлю, что я решил не растворять окошки чересчур широко, чтоб не портить очарованную атмосферу.

Не решался смотреть на стеллажах. Какая разница, что там? Что бы там ни было, оно мое, а не то лежать бы этим книжкам в кабинете деда или отправиться бы в ссылку на чердак по дядитетиному приказу. Стараться, припоминать? А стоит труда? Память — условное орудие, изобретенное человечеством для работы с преходящим временем. Я же в этот миг попал в чудо — в начало, в ab ovo. [270] Я снова переживал опыт детства и, как Пиппати, от старости шел к возрасту дитяти. Теперь я мог держаться за то, что произойдет со мной после, — это ведь то же самое, что происходило со мной давно.

В капелле время остановилось, вернее, нет, оно повернуло обратно, как иногда прокручивают задним ходом стрелки часов, и не показательно, что на этих часах четыре, если мы знаем (как знал я, как один я знал), что это четыре не сегодняшнего, а вчерашнего дня или дня, бывшего сто лет назад. Чувство известное, я убежден, лорду Карнавону.

Если бы Черные бригады схватили меня здесь и сейчас, они, наверное, думали бы, что я нахожусь в лете тысяча девятьсот девяносто первого года, в то время как я знал бы, и только один я бы знал, что я в лете тысяча девятьсот сорок четвертого. И тому их начальнику, который носил перчатки, полагалось бы снять головной убор, входя сюда, — ведь он вступал в настоящее Капище Времени.

Множество дней я прокопался в этой капелле, а как темнело, брал порцию чтения с собой и уходил на всю ночь рассматривать добычу в кабинет дедушки, под свет зеленой лампы, под голос радиоэфира (я уже привык думать, будто это радио и будто оно ловит эфир), сплавляя в едином тигле то, что я слушал, с тем, что читал.