Умберто Эко - Таинственное пламя царицы Лоаны

Я сижу в коридоре около «Телефункена». В эфире комедия. Папа слушает с начала до конца, я у него на коленях, сосу палец. Я ничего не понимаю в происходящем, в семейных драмах, супружеских изменах, провинностях и прощениях, от этих далеких голосов меня клонит в сон. Я перехожу на кровать, напоследок напоминая, чтоб не захлопывали дверь спальни, чтобы свет из коридора шел ко мне. Уже в самом нежном возрасте я исполнен скептицизма и подозреваю, что подарки на праздник Волхвоцарей приносят не Волхвоцари и не летающая на метле Епифания, а родители. Сестру Аду мне в этом убедить не удалось, и в общем не обязательно лишать малявку иллюзий, но сам я в ночь с пятого на шестое января отчаянно пытаюсь не уснуть и подсмотреть, чем будут там заниматься взрослые. Слышу шорохи. Они расставляют под елкой подарки. Утром следующего дня я разыгрываю изумление и восторг, потому что я лицемер, как все дети, и подыгрываю взрослым из корыстных соображений.

О, мне многое известно. Я дошел своим умом, что дети получаются из мам. Но я не выдаю себя. Мама болтает с подругами на женские темы (такая-то в положении… ммм… в интересном… у другой киста… ммм… яичника). Собеседница на это — шш! тут ребенок ходит рядом! — мама говорит, не обращайте внимания, он еще не дорос такое понимать. Я подслушиваю под дверью и постигаю тайны жизни.

За округлой дверкой маминого комода прячется книга Джованни Моска «Non è ver che sia la morte» («Смерти не существует»), это изящное и ироничное воспевание кладбищ: сладко лежать под уютным покровом земли. Я очаровывался гостеприимными страницами, это была моя первая встреча со смертью — еще до зеленых и толстых, как столбы, травинок Валенте. Но как-то утром в пятой главе я наткнулся на следующий сюжет. Мария в минуту слабости побывала в объятиях могильщика. Прошло время, и она почувствовала во чреве какой-то трепет. До тех пор автор держал себя в высшей степени целомудренно. Он лишь намеками давал понять, что там несчастная любовь и что, вероятно, родится на свет дитя. Теперь же он внезапно пустился в натуралистические описания, пронзив мне душу: «В это утро живот ее наполнился шорохами и порханием, будто клетка, полная воробьев… Это ее дитя зашевелилось».

Впервые в жизни я читал столь нестерпимо реалистичное описание беременности. Меня не удивило описываемое положение вещей. Оно лишь подтвердило мои интуитивные догадки. Но я перепугался при мысли, что кто-нибудь меня застукает за чтением этого непозволительного текста, что кто-нибудь поймет: я все понял. Я оказался грешником, нарушил вето. Укладываю снова книгу в комод, заботливо уничтожаю следы вторжения. Я познал тайну и в то же время ощутил: познание этой тайны — грех.

Это происходило значительно ранее того дня, когда я напечатлел поцелуй на лик дивной девы на обложке журнала «Новелла». История с книгой и комодом возвела меня к тайне рождения, но не к тайне пола. Я был как те туземцы, которые не понимали прямой связи между половым актом и беременностью (девять месяцев — это век, говорит Паола), я тоже долго метался мыслями, прежде чем увязать секс, занятие взрослых, — с появлением детей.

Моих родителей не сильно интересовало, что я переживаю бурные чувства. Вероятно, в их собственном поколении эти чувства приходили попозднее, или, может быть, они попросту забыли некоторые нюансы собственного взросления. Идут родители по улице, ведут за руки меня и Аду, навстречу знакомый, папа ему сообщает, что мы идем на «Золотой город», [328]встречный многозначительно улыбается, подмигивает на детей и шепчет папе в ухо, что это фильм «щекотливый». На что папа беззаботно: «Ну, придется крепко держать нашего мальца за курточку». И меня, с клокотаньем в груди, ведут лицезреть любовные страсти Кристины Сёдербаум.

В коридоре на втором этаже в Соларе, когда мне встретилось название «Расы и народности земного шара», я мгновенно сопряг это название с мохнатой vulva. Лишь теперь мне понятно, какая там была связь. Вижу сцену: мы с друзьями, приблизительно в пятом классе, снимаем с полки в кабинете чьего-то папы какой-то том из многотомника «Расы и народности земного шара» Биазутти. Быстро перелитывая, доходим до разворота с фотографией калмыцких женщин. Они засняты без одежд (à poil), [329] и можно разглядеть половой орган, вернее — покрывающую этот орган шерсть. Калмычки — явно женщины, торгующие сами по себе.

Я опять-таки в тумане, который, как ладан снулый, стекает по фасадам домов, обмазывает собой тьму, затемнение, комендантский час, город прячется в туман от голубоглазых вражеских бомбардировщиков, прячется и от меня, вперивающегося в туман с земли. Я бреду в тумане будто на картинке букваря, за руку с папой, у него — тот же самый головной убор «Борсалино», что у силуэта на картинке, но пальто не такое элегантное, пальто у папы поношенное и плечи обвисающие, реглан. У меня еще хуже пальтецо: петли на правой полочке, по которым видно, что его перелицевали из отцовского. В руке у папы не прогулочная трость, а электрический фонарь. Фонарь работает не от батарейки, а от механического движения, по принципу велосипедной фары. То есть надо постоянно жать ладонью рукоятку. Фонарь легонько жужжит и освещает тротуар ровно настолько, чтобы можно было разглядеть ступенечку, угол, поворот, перекресток. Ладонь перестает сжиматься и разжиматься. Свет исчезает. Еще десяток шагов — по инерции, по памяти об увиденном освещенном участке. Полет вслепую. Снова впышка света, такая же недолгая, преходящая. В тумане попадаются другие тени, порою проборматываются приветствия, извинения, мне кажется правильным, что все слова — шепот, хотя, если задуматься, бомбардировщики смогли бы заметить, допустим, свет, но никак не смогли бы слышать наши слова. В этом тумане мы имели бы право орать вообще во всю глотку. Но никто не орет, все шелестят: тише воды, ниже травы, защити, о туман, сделай невидимыми, оборони наши улицы и наши жилища.

Есть ли смысл в этом полном затемнении? Может, чисто психологический? Когда они действительно собрались бомбить наш город — прилетели при свете дня… Вой сирены разрывает ночь. Мама, плача, будит нас обоих (плачет она не из-за бомбежки, не от страха, а потому, что ей жалко нашего прерванного сна), надевает нам пальтишки прямо на пижамы, и мы спускаемся в убежище. Не в то, которое под нашим домом, — у нас простой погреб с укрепленными балками и наполненными песком мешками, — а в убежище, которое под домом напротив, тот дом построен недавно, в тридцать девятом, в предвидении военного конфликта. Мы не можем попасть туда через двор, между нашим двором и соседним — каменная стена, и приходится бежать по улице, надеясь, что сирены начали гудеть сильно загодя, когда бомбардировщики были еще на далеком подходе.