Валерия Новодворская - Поэты и цари

Но казаки никуда не делись, даже устроили себе целую республику «людей длинной воли», носителей традиции Дикого поля. Жаль, при них не было теоретиков, а то обязательно сформулировали бы известный нам лозунг: «Анархия – мать порядка». У этой республики, как у медали, было две стороны: свобода и разбой. Первая тенденция Запорожья досталась Украине в наследство (махновцы, ОУН, УПА, оранжевая революция). А вторая выпала на долю нам (русский бунт, «бессмысленный и беспощадный», Емелька Пугачев, комбеды, большевики, эсеры плюс мятеж 1993 года).

В украинской бесхозной душе традиция Поля была сильней, а в русской она умерялась жаждой чуда, «сильной руки» и сакральной власти. XVII век – это был век Смуты, бунтов и Раскола (продолжение Смуты под религиозными знаменами, а по сути – реакция на западные влияния, истерика антиглобализма и изоляционизма, фундаменталистский кураж).

Правда, Алексей успел сделать свод законов, Уложение 1649-го. И с этими законами Русь дожила до 1833 года, до времен Николая I. А тут еще Раскол и вырождение Церкви. Алексей-то, конечно, был Тишайший, но инквизиция вообще дело негромкое; особенно если сжигать еретиков не на площади в ходе аутодафе, а тихо, в срубе, в Пустозерске, как сожгли протопопа Аввакума, или так же тихо уморить голодом в остроге (так погибли боярыни Морозова и Урусова). Чинов и званий, как видите, не разбирали. Вообще-то предмет Раскола яйца выеденного не стоил, если бы не антагонизм российских традиций. Но Алексей не дал забыть недавний опыт с западными обычаями и западными нововведениями. Тонкой струйкой вестернизация все же текла, пока что для элиты и двора. Даже Михаил коллекционировал часы, их у него в покоях было без счета. А Алексей ходил в домашних условиях (вне больших выходов) в польском платье, завел у себя в Кремле театр, приглашал на службу немецких и датских военных специалистов (генерал Гордон, скажем), допустил Немецкую слободу – этакое немецко-скандинавское гетто в районе Лефортова (на кухне), со своими кафе (аустериями), мельницами, промыслами, купцами, лавками, бальным залом и прудом с лодками и другими забавами. Часть элиты была в восторге и жила совсем на европейскую ногу, надевая русское платье и посещая церковь лишь для «отмазки». Это реформатор Василий Голицын, царевна Софья, идейный эмигрант и историк Катощихин (кончил он, правда, на плахе; увлекшись европейскими ценностями, убил мужа своей любовницы). Князь Хворостинин предвосхитил Вольтера, ударившись в полный атеизм, и занялся антицерковной пропагандой, запрещая даже слугам посещать храм. Только по доброте Алексея он попал не на костер, а в монастырь. Другие VIP-персоны соединяли «славянские ценности» с учением и умеренным пользованием западной цивилизацией. Федор Ртищев (сановник), Ордин-Нащокин (дипломат), царедворцы Никита Романов, старший Морозов, Артамон Матвеев. Старший сын Алексея, Федор, который очень мало царствовал (был не жилец), сочинял латинские стихи и знал наизусть Овидия. Чарующий западный свет появился в нашем слепом, немытом окошке. Беда была в том, что народные массы отнюдь не разделяли просветительские устремления лидеров. В немецких купцах и ремесленниках они видели конкурентов, «латинской веры» боялись, как эпидемии СПИДа. Впрочем, половина элиты вполне их понимала и исповедовала «идеалы» рогозинской «Родины», настаивая на своем праве не мыться, не учиться и лежать на боку, почитая стяжательство (да и любую активную деятельность) грехом и бесовщиной. Собственно, с этого и начинался Раскол, ставший традиционалистской оппозицией (то есть реакцией) при Алексее, а при Петре достигший фазы прямо-таки помешательства и бунта прошлого против будущего. Началось, как водится, с пустяка. В церковных старых книгах, которые переписывали неучи, была масса ошибок. С законодательством Алексей разобрался в Уложении 1649 года. И ему захотелось немного упорядочить богословие, отделив первоисточники от ошибок и искажений. Благо нашлись специалисты-греки. Они действительно взяли первоисточники и исправили ошибки, но тут-то и нашла коса на камень. Патриарх Никон уж очень усердствовал в наглядности, вплоть до выкалывания глаз у неверно написанных икон и публичного их сожжения. Нашлись энтузиасты, которые сочли патриарха Антихристом и решили, что самое главное гражданское право человека – это двоеперстное крещение. И понеслось! Картину «Боярыня Морозова» помните? В ссылку, в острог, на смерть – но напоследок перекреститься двумя перстами. Началась настоящая кампания гражданского неповиновения, и если власть мирская (и церковная, ибо здесь они объединились) не успевала сжечь или посадить протестанта, он зачастую сам сжигался с коллегами в скиту, овине, сарае, потому что на повестке дня оказался лозунг Ануя из экзистенциальной пьесы «Антигона»: «От содеянного мною не отрекусь». При этом Антигона, ясный, здравый античный персонаж, похоронила брата вопреки воле тирана Креона и настаивала на приоритете совести и любви перед бездушными приказами государства. За это стоило умереть. Но умирать за традицию, которая была вызвана ошибкой и недоразумением, да еще за право остаться в XVII веке навечно, за эксклюзивную возможность не есть картошку, не пить кофе и не курить табак – это было настолько глупо, что не хочется именовать героизмом этот идиотизм. Надменные предки нынешних «родинцев» и элдэпээровцев решили, что в Третьем Риме ошибок не бывает и что они, даже не учась грамоте, знают больше ученых монахов и теологов, ибо Московия святее не только папы римского, но и Византии и ее книжников.

Конечно, Никон тоже был не прав: надо было оставить невежд креститься как им вздумается, смотреть в книгу и видеть фигу: все лучше, чем делать из народа шахидов, видевших свой газават в том, чтобы бороться с государством и его религией и действовать по принципу: «Поджечь что-нибудь поскорей и погибнуть». Поджигали при этом не только самих себя. Гибли и дети этих благочестивых подвижников, а это уже полное изуверство. Я без всякого пиетета отношусь к раскольникам, которые на ходу останавливали коня прогресса и входили в горящие избы не чтобы кого-то спасти, но чтобы погибнуть вместе с женами и детьми. Знаменитый протопоп Аввакум при всем своем стоицизме и двух великих фразах, которые мы от него унаследовали («не начный блажен, а сканчавый» и «не были бы мы борцы, не были бы нам венцы»), был явный реакционер и противник самых невинных развлечений: побил в своем селе скоморохов вместе с их медведями и выгнал их вон, боялся Просвещения, требовал совсем уж саудитской жизни без радости, неги и науки, а в тюрьме доносил на другого узника, духовное лицо поменьше рангом, что он не так молится. С точки зрения диссидента, он поступал совсем «не комильфо». Славянское упорство, соединенное с пассионарностью и бесшабашностью Дикого поля, породило сплав, о который притуплялись все орудия и средства государственного принуждения. Это хорошо, но зачем? Дикая цель и дикие средства запирали Русь в ее бедламе навечно. Раскольники были сродни большевикам. Из них тоже можно было делать гвозди. Вопрос в том, что было повешено на этих гвоздях?.. На этих гвоздях каменного шахидского упорства, отвергающего блага цивилизации вместе с ее неизбежными минусами (имущественное неравенство, необходимость трудиться, полиция, суд, наказания за бесчинство, прозаичность существования, деньги как мерило способностей и результативности человека), повисло то ружье, которое пыталось выстрелить в 1905 году, но случилась осечка. А в 1917 году ружье выстрелило настолько громко, что содрогнулся мир, и застрелило страну в упор. Но и Никон кончил плохо. При нем Церковь взялась за государственный меч, чтобы карать еретиков. А потом, по словам религиозного философа Владимира Соловьева, схватилась еще и за государственный венец. Никон, похоже, пытался создать на Руси явочным порядком некий православный Ватикан, где патриарх имел бы равные права с монархом, руководил вселенским православием и низлагал бы государей, как папы XII века. Но в XVII веке этот номер не прошел. Церкви оставалось, для полного ее уничтожения в моральном плане, еще и государственный мундир надеть. В этот мундир ее упакует Петр.