Валерий Попов - Комар живет, пока поет

– Да, – прибавил я. – Видно, пришло мое время болеть.

– Погоди! – Отец усмехнулся. – Еще мое время не прошло.

Мы смотрели друг на друга.

– Отец! Ты чего хулиганишь, в больницу не идешь? С вьетнамцами тут драку затеял!.. Международный скандал!

Отец, улыбаясь, смотрел. И про вьетнамцев, похоже, не забыл.

– Помнишь, – с усмешкой произнес, – что я тебе рассказывал, как я в крематории все рассматривал? Уж когда самого привезут – не увидишь ничего. А хотелось бы… еще посмотреть. – Он кивнул в сторону своего

“поля”. Я тоже поглядел туда.

Выросло уже с метр. И довольно тучные колосья свисают. Что-то надо сказать?

– Но это плохо вроде бы, когда колосья свисают? – пробормотал я. -

Стебли склонятся, перепутаются… комбайном будет не убрать.

Мы грустно смотрели друг на друга… Уж какой тут комбайн! И какая

“уборка”?

– Ты… шпециалист! – усмехнулся батя. – В молодости я тоже стремился, чтобы он торчал… как штык! Стоит – значит, не полегает!

Мы улыбнулись с ним вместе, отметив явную аналогию с “мужскими проблемами”… но отвлекаться не стали.

– Но не всегда первое, что приходит в голову, самое удачное.

Заметили, что когда колос торчит – вода в чешуйках скапливается, и некоторые свойства зерна ухудшаются. Видал – миндал? Так что… хотелось бы все это досмотреть.

Тут я понимаю его! “Хочется!” А остальное все ерунда. Даже на жизнь не хочется отвлекаться – а уж тем более на такую скучную тягомотину, как смерть!

Помню, как я писал свою книжку “Жизнь удалась!” – месяц вообще не выходил из дому. Нонна – она тогда еще веселая была – смеялась: “Вот ето да! Пишет “Жизнь удалась!” – а дома еды никакой и денег ни копейки”. – “Отлично!” – я говорил. И свое продолжал. При этом вполне могло быть, что деньги на сберкнижку уже пришли, за сценарий о детях. Но – некогда было! Ерунда! Главное – свое видеть, а деньги и прочее – чепуха! Предпочитал остатки картошки есть, но – не отвлекаться… Но тут, похоже, и “последняя картошка” уже кончается.

– А если… случится что? – пробормотал я. – Тут даже поликлиники нет.

– А, это уже не наша забота!.. Будет как-нибудь! Ведь не может такого быть, чтобы совсем никак не было? – Он лихо мне подмигнул. -

Сделается как-то! Знаешь, как каланчу побелили?.. Повалили да побелили!

– А это кто?

С изумлением я смотрел на кудрявого мальчика, схожего с ангелом, – войдя в калитку, он, весело подпрыгивая, направлялся к нам. Чем-то он меня напугал. Увидел в окне нас с отцом.

– Здравствуйте! – вежливо произнес он. – Вы эту пшеницу будете сами убирать? – Он указал рукой на наше поле, длиной целых три метра.

– Это рожь, мальчик! – сказал я. – А ты что – юннат?

– Нет, меня бабушка послала! – звонко ответил он.

– Подойди, – сипло произнес отец, махнув ладонью.

Мальчик, гулко топая, поднялся на крыльцо. Сняв сандалики, вошел в белых носочках с каемочкой. Подошел к столу. Отец вдруг взял его за плечики и грустно смотрел на него.

– А зачем тебе это нужно? Высевать будешь? – отец с надеждой спросил.

– Нет, – честно ответил мальчик. – Бабушка курам будет давать.

– Ясно, – отец вздохнул. – Курам… на смех. Ну ладно. Берите… Как убирать будете?

– Бабушка скосит косой.

Молчание было долгим. Мальчик попытался высвободиться из батиных рук.

– Ладно! Только условие: не раньше чем через… десять дней. Запомнил?

– Он сильно тряханул мальчика.

– Да! – воскликнул мальчик испуганно.

Отец выпустил его. Мальчик торопливо надел сандалики и сбежал с крыльца.

– Через десять дней… умоляю! – прохрипел ему вслед отец.

На бегу, не оборачиваясь, мальчик кивнул. Может быть, он испугался впервые в жизни?

Отец с тоской смотрел ему вслед.

– Ну вот тебе и… комбайн! – усмехнулся он. – Спать пойду.

Опираясь на меня, он дошел, приседая на каждом шагу, до лежанки.

Опустился в кресло. Тщательно расстелил постель. Он всегда застилал-расстилал очень тщательно, без единой морщинки, по-солдатски, хотя в армии был лишь на сборах. Потом капитально, не спеша, строго по своей системе, стал укладываться. Своя система была у него абсолютно для всего. Самое последнее движение – он аккуратно натягивает одеяло на могучую свою лысую голову. Улыбается. И закрывает глаза.

Мой дорогой сын Валера! Я уже заканчиваю свои записки, которые ты просил меня написать. Перечитав их, я испугался, что ты можешь подумать, что я всю жизнь только пахал и сеял, а самой жизни не видал. Это далеко не так, мой любимый сын Валера! Я много раз бывал и весел, и пьян, и счастлив. У меня были надежные, верные друзья, и я пользовался благосклонностью женщин, хотя, вынужден признаться, не уделял этому вопросу нужного внимания. Должен отметить, что именно с работой у меня связаны не только научные, но и самые приятные и веселые жизненные воспоминания. Когда я учился в аспирантуре у

Вавилова и писал кандидатскую диссертацию по пшеницам, каждое лето я работал на селекционной станции Отрада-Кубанская, расположенной в очень красивой местности с хребтами Кавказа на горизонте. Я подружился там с другим аспирантом ВИРа, Платоном Лубенцом. Мы сошлись настолько, что решили поселиться вместе, вести общее хозяйство и сообща питаться. Платон был украинец. Очень добродушный, но хитрый – и, как бы сказать… скуповатый. При этом он был склонен к грандиозным проектам. В первое наше лето он решил вырыть огромный погреб для хранения припасов. Он присмотрел холм неподалеку, нанял рабочих, и они по его указаниям стали рыть лаз в этот холм, чтобы потом вырыть в нем помещение для хранения наших запасов. Помню, я смеялся над этим, говорил, что если он отроет скифское золото, то я рассчитываю на половину. Я особенно хозяйственным никогда не был и, кроме моих опытов, ничем не интересовался. И вот однажды я шел с поля и вдруг увидел на фоне заката на том самом холме горделивую фигуру Платона. Я еще подумал, что он стоит как Наполеон, выигравший сражение. Платон был такой же маленький и пузатый, как и знаменитый французский император. Я подошел. Платон, не спускаясь с холма, прямо оттуда, как вождь с трибуны, сообщил мне, что строительство самого совершенного овощехранилища в мире закончено. Я увидел, что кроме массивной двери, которая была открыта, хранилище имело еще решетку. Платон сообщил гордо, что рабочие сварили решетку по его чертежам. Я потрогал массивный замок на решетке и сказал несколько слов одобрения. Платон гордо топнул ногой. И вдруг внутрь хранилища стала сыпаться земля, все обильней, а потом туда же ссыпался и

Платон, весь черный, как негр, только глаза его сверкали. Он в бешенстве стал трясти решетку, но она была на замке. Помню, я хохотал так, что упал в канаву и катался там. Платон тряс решетку все сильнее, и я подумал, что сейчас на него рухнет весь холм. Я взял себя в руки, вылез из канавы, весь в репьях, и подошел к