Виктор Ерофеев - Мужчины: тираны и подкаблучники

Мне позвонил милый беллетрист-шестидесятник:

– Слушай, я обзвонил всех «наших» (он назвал известные имена) – никто не знает. Что такое, язык сломаешь, куннилингус?

– Действительно, язык сломаешь…

– Ах, это ?! – смутился он.

Было ли от этого их поколение несчастным? Кто знает! Счастье в нашей стране остается непредсказуемым.

В начале 1980-х годов наметился (еще до политических перемен) процесс женской сексуальной эмансипации, который, в конечном счете, поставил многих наших мужчин в неловкое положение. Устойчивая роль победителя у мужчины постепенно была отнята. Женщины если и не научились делать выбор заранее, то по крайней мере обзавелись достаточным количеством шуточек-прибауточек и разгадали мужскую игру. Вот этого мужчины и не ожидали, к этому не были готовы.

Вся новизна началась, пожалуй, со словечка ЕЩЕ. Казалось бы, что может одно слово изменить в половой жизни, но оно изменило отношения. Если в 1970-е годы слово «трахаться» стало знаком грядущих перемен, то ЕЩЕ, слетевшее с женских губ и все чаще раздающееся в ночной тишине, оказалось требованием не столько даже времени, сколько женщин. Они захотели дополнительных удовольствий, не предусмотренных в русском мужском прейскуранте.

И мужчина, надо сказать, от одного этого ЕЩЕ пришел в неприятный трепет. ЕЩЕ означает: мало и не то. ЕЩЕ означает: не умеешь – не берись, и еще того хуже: ты – не мужик. Мужики растерялись. Раньше они судили, сопоставляли, сравнивали и веселились. Теперь стали судить их.

И теперь уже не важно, кто с кого стаскивает трусы. Даже если этот процесс по-прежнему отчасти контролируется мужчиной, он не контролирует результат. Он может нарваться на ЕЩЕ, сказанное любящими губами, как на предвестника разочарования. Наконец, женщина перестала бояться слова «извращение» – и тем самым вконец испугала многих мужчин, потянувшись к тому, о чем они когда-то разговаривали между собой только в мужской бане.

– В попку! В попку! – запросились интеллигентки.

– И поглубже! – раздвинула ягодицы культурологическая блондинка.

Народ не узнал сам себя.

Секс из любительской игры превратился в профессиональный спорт. Победит ли российская женская сборная мужскую, сказать трудно, но надо признать, что на пороге оргазма женщины научились произносить слово ЕЩЕ твердым голосом.

Я часто видел его в мастерской двух веселых полуавангардистских скульпторов, с гитарой в руке, поющим слегка неприличные песенки в окружении бутылок и женщин. В том кругу заниматься сексом называлось оказывать скорую помощь, и он тоже, кажется, ее нередко оказывал. Они срывались – и исчезали, хохоча, вместе с женщинами, а я ехал в троллейбусе домой – я был для них еще маленьким.

Потом все переменилось. Писатель К. (назовем его так), который вступил в мутные воды отечественной литературы лет на десять раньше меня, усомнился в своем плейбойском призвании, а может быть, оно никогда и не было его призванием. Он как-то не то что замкнулся в себе, не то что уединился, но задумался о правде и добре, как, может быть, и полагается русскому писателю. Он меньше стал ходить по мастерским, а больше – в лес, за грибами, за свежим воздухом, за свежими мыслями. Он сам посвежел и стал чуть ли не розовощеким, с мягкими приятными глазами.

А в литературе, вообще у нас в культуре, где-то на излете 1970-х годов произошло размежевание: одни пошли навстречу Ядреной Фене – так назывался один из моих ранних рассказов, – то есть навстречу словесной вакханалии, может быть, даже наркомании зла, а другие – мои же сверстники – решили прижаться, скорее, к добру, к идеалу.

Среди последних оказался и писатель К. Он был талантливым человеком и, наверное, не зря нашел себя в детской литературе, потому что в детской литературе натурально быть добрым писателем.

Так возникли параллельные жизни в культуре, никакого соревнования, в сущности, не было, но возникло противостояние и в связи с этим много всяких моральных проблем. Писатель К. никогда не писал обо мне, что я сатанист и порнограф, как это не раз случалось с его товарищами по доброй литературе, но, по-моему, в душе он был заодно с ними. Когда мы с ним все случайней и случайней встречались, он радушно выбрасывал вперед свою теплую руку, но в глазах у него было все меньше и меньше радушия, и никакой радости от встреч он не испытывал. При этом он действительно был замечательно талантлив, и когда мое поколение родило детей, то почти все читали детям его добрые книжки, и дети становились его горячими поклонниками и требовали еще и еще.

Впрочем, как-то раз, в предбаннике ЦДЛ, он изменил своей привычке быть равнодушным к нашим встречам и даже похлопал меня по плечу, и мы вспомнили мастерскую и даже немножко – ну не всплакнули, но растрогались. Но в его неожиданном поведении, во-первых, было что-то несомненно ликерно-водочное, а во-вторых, даже несколько корыстное: он потащил меня знакомить с какой-то красивой молодой дамой, а та, кажется, была моей благосклонной читательницей и, одновременно, мечтой его жизни.

Теплая встреча ничего не изменила по существу, и когда нам снова довелось встретиться, писатель К. посмотрел на меня совсем холодно. Он во мне больше не нуждался. Однако подлая жизнь поставила нас еще раз в странные отношения. Детские книжки вышли из моды – во всяком случае издательства перестали их печатать в прежних объемах, и вообще вся литература добра провисла. Зато русский постмодерн оказался созвучен каким-то всемирным вибрациям, и его стали печатать повсюду, и меня тоже.

Сатанисты купили себе машины, а добрые писатели продолжали ездить в метро. Сатанисты изъездили мир и увидели многое, а добрые писатели продолжали ходить в лес по грибы. Казалось, божественной справедливости настал конец. В конце концов писатель К. попросил некую писательскую комиссию выделить ему пособие по бедности, и, по-моему, ему было не по себе, когда он узнал, что я тоже член этой комиссии. Он, естественно, получил пособие, но сама просьба о пособии уже задела и меня – в плане философском. И мне захотелось вызвать его на мужской разговор, но только так, чтобы он не обиделся, и с ним как-нибудь объясниться и рассказать ему, что… поделиться… да вот только чем?

Есть смерти, которые не укладываются в голове. Есть люди, которые не должны умирать. Писатель К. умер. Неожиданно. Вдруг.

Он шел наперекор времени. А мы, выходит, плывем по течению? Или как?

У нас в России как-то так получилось, кого ни возьми, все – козлы:

Начальство – козлы.

Подчиненные – козлы.

Демократы – козлы.

Коммунисты – козлы.

Интеллигенция – козлы.

Молодежь – козлы.