Алексей Колышевский - Изгои. Роман о беглых олигархах

– Ну, догадаться-то несложно. Только наш горе-ювелир может буквально вбить бриллиант в оправу, вместо того чтобы поместить его сверху, подчеркнув тем самым его красоту. Камень чудесный, я не вижу в нем никаких дефектов, он прекрасен даже в таком плененном состоянии.

Она всплеснула руками:

– Да вы, я вижу, специалист!

– Да какое там… Просто любой мужчина хоть раз в жизни дарил бриллианты, а я еще и подготовился к покупке такого рода, изучил, так сказать, теорию. Просто к продавцам подобных безделушек я не питаю особенного доверия, вот и пришлось изучить шкалу чистоты камней, виды огранки… Так, ничего особенного, но я по крайней мере знаю, что такое бельгийская огранка первой чистоты. Красивый у вас камешек, нечего сказать. Только мне кажется, что так никто больше не гранит. Он у вас старый, по всей видимости?

– Да, наверное, – она как-то стушевалась, словно раздумывая, продолжать ли этот разговор, но потом все-таки решилась и тихо сказала:

– Я нашла этот камень.

– Вот как? Интересно. Не расскажете подробнее?

– В Риге. Я там жила когда-то и нашла сережку с бриллиантом прямо на тротуаре. Отдала одному ювелиру, попросила сделать колечко, и вот…

Я вернул ей кольцо, покачал головой:

– Кто-то, наверное, очень переживал из-за этой сережки. Все-таки это большая потеря…

Алевтина с трудом надела кольцо на мизинец толщиной с вареную сосиску:

– Когда-то оно свободно налезало на средний палец. Я и сама иногда думаю, что не нужно мне было брать эту сережку. Подняла с земли чужое горе.

Меня начинал утомлять этот разговор, и я демонстративно поглядел на часы:

– Мне пора. Всего вам доброго.

– До свидания. Удачи вам.

– Спасибо, мне не повредит.

Я уже стоял в лифте, ждал, пока закроется автоматическая дверь кабины, а она все не закрывалась. Хозяйка квартирки стояла на пороге и из вежливости не уходила, и приходилось обмениваться с ней вот такими никудышными коротенькими репликами. Она сказала еще что-то в том же роде, я стандартно ответил. Наконец лифт, словно опомнившись, захлопнулся и быстро пошел вниз. Я прислонился спиной к его стенке и закрыл глаза. Только бы получилось…

На Сорок седьмой – муравейник. Толпы ортодоксальных евреев в своих забавных одеждах и шляпах с озабоченным видом снуют в разные стороны. Один из них, молодой, стоит на тротуаре с пачкой каких-то прокламаций. Протягивает мне одну со словами:

– Вы еврей?

Качаю головой. Нет, не еврей я. Русский. Не берут евреев в мое ведомство, не доверяют им почему-то. Зато знаю многих странных, на мой взгляд, людей, которые, не имея к евреям никакого отношения, почему-то настойчиво пытаются всем доказать, что они-то как раз самые что ни на есть «чистые» евреи. Зачем? Евреем теперь быть модно. Все российские олигархи – евреи, ну или почти все. Да и вообще евреи успешный народ: не пьют и всегда при деньгах. Молодцы, одним словом.

Из всего веселого еврейского многообразия меня интересовал один-единственный ничем не примечательный человек с грустным лицом. Мы были знакомы, и помимо этого знакомства у меня про запас была половинка пароля, так что ошибиться было невозможно. Вся загвоздка в том, что третий день я не мог найти Семена на его обычном месте, и сказать условную фразу было некому. Пройдя через Центральный парк от Девяносто первой, я вышел через главные ворота, по Бродвею дошел до Тайм-сквер и уже с нее свернул на Сорок седьмую. За три дня я выучил этот маршрут и запомнил его «маячки»: вот алкогольный магазинчик, а это подземный гараж, далее бюджетный отель с запыленной вывеской «Кровать и завтрак», ресторан «Японика» и, наконец, угол Шестой и Сорок седьмой Вест. Именно он мне и нужен.

В витрине, где тысячи бриллиантовых звезд брызгали лучами сквозь пуленепробиваемое стекло и освещали лица прохожих, отбрасывая на них оттенок мечты, я увидел знакомый профиль человека, который разглядывал что-то, смотря поверх очков. Темя его покрывала черная велюровая кипа, укрепленная с помощью какой-то хитрой штуки, в просторечье именуемой «невидимка». Такие невидимки еще носят девочки-школьницы, а вот очки Семен Кистенбаум носил «для понта». Зрение у него было отменным, даже ювелирная профессия так и не смогла заставить его глаза хоть немного ослепнуть. Семен всегда глядел поверх очков, он говорил, что так у него получается взгляд профессора математики или врача с большой практикой. Отчего-то он стеснялся своего ремесла.

– Бог мне судья, – говаривал Семен на забавном одесском диалекте, – но в моем деле лучше быть немножечко не тем, кем я есть на самом деле.

И даже эта короткая фраза была не менее двулична, чем сам Кистенбаум. Иногда я начинал думать, сколько же на самом деле масок хранит он в своем шкафу жизненного опыта и смекалки, и всегда сбивался, дойдя до второго десятка. Пусть я и научился просчитывать его лучше остальных, все равно рояль в кустах присутствовал постоянно.

Мы договаривались встретиться в понедельник, а сегодня уже среда. Среда была резервным днем, и если бы сегодня я не увидел среди всех сокровищ витрины магазина самого главного сокровища – головы Кистенбаума, то пришлось бы возвращаться в Москву. При этом раскладе Москва для меня означала все самое плохое, что может произойти с человеком, который не оправдал надежд высшего руководства страны. Тот, кто знает столько, сколько знаю я, обычно исчезает в могиле с чужим именем на надгробной плите, и это еще в лучшем случае. Как вариант – паровозная топка имени товарища Сергея Лазо. Кто-то мне божился, что она существует на самом деле.

Конечно, он ждал меня и нервничал. К чести Семена скажу, что нервозность у него выражалась лишь тем, что очки сползли несколько ниже, чем обычно, на самый кончик длинного носа, и Кистенбаум, перестав играть в близорукость, цепко рассматривал мир вокруг себя. И все же я увидел его раньше, чем он меня.

Семен сидел за прилавком и препирался с каким-то скандальным канадцем. В том, что это именно канадец, да еще и франкоговорящий, особых сомнений не возникало: чистый английский с фирменным квебекским «грассе». Кто однажды услышал, при условии отсутствия слона, отдавившего ухо, тот запомнит навсегда. В моей жизни всего хватало, но вот слон так ни разу и не встретился. Канадец подозрений не вызывал, но влезать в их с Семеном беседу явно не стоило. Пришлось отираться возле прилавков с драгоценной мишурой…

Вы бывали в ювелирном магазине? Да? Тогда конкретизирую вопрос: вы бывали в американском ювелирном магазине? Тоже да? Хм… Ну, хорошо. Тогда совсем горячо: вы бывали в магазине на Сорок седьмой в Нью-Йорке? Нет? Тогда вы ничего и не видели. Даже груды полуфальшивого золота Турции и алмазные россыпи Аравии в сравнении с изобилием Бриллиантового квартала – не более чем груда тусклых побрякушек с прошлогодней рождественской елки. Здесь собрано все самое лучшее, и именно здесь, где в воздухе витает бриллиантовый дым, становится окончательно ясно, что все золото и все счастье осело тут, обнажив илистое дно Европы и превратив ее в обнищавшие задворки этого единственного хозяина мира – Соединенных Штатов. Девяносто процентов добываемых в мире бриллиантов лучшего качества находят своих арендаторов как раз в США. Именно арендаторов, а не владельцев, ибо бриллиант живет собственной жизнью, и когда ему хочется перемен, то он сам в состоянии распорядиться своей участью. Иногда это заканчивается смертью арендатора, и чем камешек чище и крупнее, тем меньше он задерживается в одних руках. Да и можно ли всерьез произносить «владелец бриллианта такого-то», если жизнь человеческая – несколько десятков лет, а жизнь камня исчисляется с самого рождения шестидневного мира? Бриллианты – прозрачные слезы Бога, которыми он оросил Землю в седьмой день, когда понял, что исправить уже ничего не получится.