Пол Стретерн - Деррида за 90 минут

Неудивительно, что Фуко довольно резко отреагировал на эту критику, которая угрожала всему его интеллектуальному проекту (а по большому счету, любому интеллектуальному проекту человечества).

По мнению Фуко, педантичная атака Дерриды была всего-навсего интеллектуальной игрой. Ссора двух ученых привела в итоге к расколу в постструктуралистском движении. Фуко сохранил установку на анализ текста, в особенности исторического документа, он настаивал, что таким образом возможно выявить структуры власти, заложенные в конкретном документе. Эпистема, контролирующая и ограничивающая написание текста, подразумевает и наличие определенной системы политической власти. Такой исторический текст возможно интерпретировать вполне конкретным образом. Деррида же настаивал, что, как и любой текст, исторический документ открыт для бесконечного количества интерпретаций. Точка зрения на любой исторический документ менялась с веками. Возможно, это и позволяло освободить его от какой-нибудь авторитарной интерпретации, но в то же время позволяло Дерриде заявлять, что такой текст можно интерпретировать совершенно любым образом.

Деррида разошелся во мнениях и с Роланом Бартом, другим современным ему мыслителем из Парижа. Однако в этом случае расхождения не привели к ссоре и были гораздо менее основательными.

Барт был признанным специалистом в семиологии, науке, изучающей текст на предмет поиска значений «второго порядка». Невинный читатель, пытающийся обнаружить в тексте заложенные автором смыслы, считался знатоками безнадежно наивным. Настоящее значение текста можно было найти только путем анализа структуры взаимосвязанных знаков и символов, скрывающейся в подтексте. Барт не стал ограничиваться философскими и литературными текстами и смело распространил свой аналитический метод на такие мало связанные между собой продукты человеческой деятельности, как мода, Эйфелева башня и даже спортивная борьба (под ковром, как оказалось, кишмя кишели всевозможные взаимосвязанные знаки).

Этот метод текстуального анализа привел Барта к заявлению о «смерти автора». Что бы там ни говорил автор, это не имело никакого значения.

Автор являлся всего-навсего культурной конструкцией, продуктом класса, возраста, пола, социально детерминированных надежд и аппетитов, и тому подобного. В лучших своих образцах анализ Барта помогал вскрыть скрывающуюся под внешним слоем языка структуру предпосылок, демонстрируя, как язык превращает эти целиком и полностью произвольные предпосылки в «естественные», «универсальные» или даже «обязательные». Например, именно так обстояло дело с буржуазным романом и некритически воспринимаемыми культурными ценностями, составляющими его идеологическую основу.

Деррида испытывал по поводу так называемой «смерти автора» смешанные чувства. Конечно, он мог только радоваться при виде того, как Барт обнажает скрытые предпосылки и демонстрирует истинную природу «универсальных ценностей» буржуазного романа — всего-навсего произвольной конструкции из предрассудков и предположений.

Это было вполне в ключе деконструктивизма.

Анализ Барта предоставлял еще одно доказательство трансцендентального «присутствия» западноевропейской метафизики, а демонстрация чисто гуманистического характера такого рода «истин» всегда оставалась актуальной. С другой стороны, Деррида не допускал возможности, что подобная критика может преодолеть гуманизм и, очутившись, так сказать, по другую его сторону, выносить суждения независимо от гуманистических установок. Ведь критики пользовались языком, который был основан и развивался на базе гуманистических предпосылок. Может показаться, что это замкнутый круг, но смысл аргумента ясен. Мы находимся в замкнутом круге собственного дискурса. Наша речь всегда будет зависеть от языка, на котором мы говорим, и нам никак не избавиться от его гуманистического характера. Для того, кто надеется отыскать независимую от общественных конвенций истину, подобная концепция покажется крайне пессимистичной. Однако в этом можно найти и свои хорошие стороны. Та истина, которую мы знаем, в том единственном виде, в каком мы можем ее узнать, неизбежно останется гуманистической. То есть «о человеке и для человека». К сожалению, как не замедлили напомнить упрямые деисты и метафизики, то же самое можно сказать и о метафизических и религиозных предпосылках, в течение такого длительного времени бывших частью языка. Деррида утверждает, что мы должны избавиться от их «присутствия», и в то же время заявляет, что избавиться от «присутствия» гуманизма невозможно. Непонятно, как он хочет совместить и то, и другое, — разве что в пространстве свободной интерпретации, где, по-видимому, противоречить себе тоже дозволяется.

К концу 60-х Деррида уже стал мировой знаменитостью.

Его деконструктивистская теория стала одинаково модной — и одинаково скандальной — по обе стороны Атлантики. Теперь уже не одни только философы и ученые принялись отвергать теории Деррида, будь то под предлогом самоочевидности или чрезмерной усложненности.

Некоторые же вообще считали их бессмыслицей. (Один известный английский академик договорился до того, что объявил деконструктивизм самоочевидным, чрезмерно усложненным и бессмысленным одновременно. Пожалуй, самому Дерриде было бы не под силу деконструировать такое утверждение.) В то же время влияние бывших студентов Дерриды вышло за пределы Парижа и Йеля. Но и силы реакции начали сплачивать ряды. В большинстве старых университетов по обе стороны Атлантики места деконструктивизму не нашлось. Автор мог умирать где хотел, слухи же о смерти авторов университетских были сильно преувеличены.

В 1970 году в возрасте 70 лет от рака умерла мать Дерриды. В следующем году Деррида посетил Алжир, впервые с момента обретения страной независимости, и прочитал серию лекций в университете Алжира. Во время своего пребывания в столице он воспользовался возможностью посетить дом на берегу моря, где родился, детский сад, куда ходил ребенком, и прочие места, овеянные воспоминаниями детства. После смерти матери его «ностальжирия» стала особенно острой. Все чаще в его работах стали мелькать таинственные намеки на памятные места прошлой жизни и косвенные замечания о связанных с ними эмоциях. К чему такая скрытность, если ему нечего было скрывать? Должно быть, сказать открыто о таких вещах означало умалить их значение.

Попытка подобрать для этих образов слова лишь заставила бы их поблекнуть, слова заслонили бы живую реальность воспоминаний.

В данном случае мы опять встречаемся с фармаконом, который одновременно лечит и отравляет, предает и стимулирует нашу память. Фармакон, или письмо, — это все равно что джокер, свободная карта в колоде, которая может означать все что угодно. Слова — это различие, а не идентичность.