Василий Аксенов - Глоб-Футурум

Тут, как бы для того, чтобы и меня испытать на прочность, на колени мне уселась девушка с кошачьим хвостом. Вся кожа у нее пропахла прокисшим шампанским. Ну что, папочка, узнаешь свою киску? Нейлоновый хвост на сгибе руки, незабываемая картина комсомольской молодости.

Супершоу внезапно кончилось, и Влад Гагачи тут же вскочил принимать поздравления, сама бодрость, сама самодостаточность!

«Деньги будут, будут! – кричал он в микрофоны. – Успокойте инвесторов, деньги будут! Как откуда, с Запада, конечно! Кто гарант? Вот гарант!»

Он обнял меня, дохнул чем-то хорошо переваренным. Вспышки, вспышки, фотооппортьюнити! Да тут, оказывается, ведущая пресса присутствует!

«Руки прочь, какой я тебе гарант?!»

Сильно повиснув, он шептал мне в ухо:

«Ну что тебе, трудно сказать, да?! Ну скажи, что гарант, и сразу тебя отпущу! Ну, старик, ну, не подводи!»

Вот оно что, тут, оказывается, какая-то подлая ноздревщина по мою душу разыгрывается! Какая-то гнуснейшая к тому же чичиковщина тут в ходу! Какой-то гадючий гагачизм процветает! Я пытался отодрать от себя навалившегося президента и прилипшую киску. Где здесь иностранная пресса?! «Вашингтон пост», выручай!

Выходящие из ангара аплодировали, думая, что наша возня – это всего лишь продолжение тусовки. Наконец отодрался, соединился с толпой. Краем глаза заметил, что Влад Гагачи сует хныкающей киске несколько замусоленных «штук», то есть тысяч.

Толпа уходила под землю и двигалась там в неизвестном направлении. Такое явление уже однажды наблюдалось на шекспировском спектакле одного такого Штайна, что ли, в Западном Берлине, только здесь было круче. Вместо штайновских скелетов в этом тоннеле очаровывали знаки разрухи, распада, гнили, ржавчины, свалявшейся за семьдесят лет пыли, беспредельного искорёжа, окаменелости человеческих истоков. Дуло кислятиной. В полумраке с потолка и с труб свисали клочья то ли асбестовых прокладок, то ли летучих мышей. Все это завершилось, наконец, сводчатым входом в главный дворец, где сияли люстры, хрустел паркет, кружился вальс. Публика устремлялась в два угла зала, в одном – выпивон, в другом – закусон; все на халяву!

Мне не удалось достичь ни того, ни другого. Ребята с видеокамерой загнали меня в угол и потребовали мнения по поводу супершоу. Ничего связного я сказать не мог. Не успел я отделаться от репортеров, как ко мне с поцелуями устремилась пара потрепанных шестидесятников. В мое время он был дантистом, она – театральным критиком. Не исключено, что теперь они поменялись специальностями. Это не важно, главное – было что вспомнить! Вместо воспоминаний, однако, последовал ухмыльчивый вопрос:

«Тебя-то что сюда занесло, Бога ради?»

«То же самое я могу спросить у вас, ребята», – сказал я.

«Ну, знаешь ли, мы работаем на это чудовище. Я тут состою в художественном совете. А я обихаживаю его вставные челюсти. Жить-то надо!»

«Послушайте, друзья, вы не можете напомнить мне его настоящее имя?»

«Тихо, тихо, это его самая болезненная тема».

В этот момент я обнаружил, что мы окружены значительным числом негативов положительного героя: знакомые лица сверстников в обрамлении незнакомых седых ореолов. Иногда рядом возникали знакомые носы с подвешенными к ним незнакомыми подбородками. Заплывшие чужие глаза вдруг подсвечивались снизу неожиданно вспыхнувшей знакомой улыбкой.

Хуже всего дело обстояло с именами. Быть может, язык мой просто отвык артикулировать московские имена и тем самым позаботился о забвении? Иногда я пытался окольными путями подобраться к прошлому. Задавал, скажем, вопрос о каком-нибудь К.: а как там К., ты его часто видишь? Ответ нередко хоть что-то да прояснял, даже если и звучал в тоне оскорбленной добродетели: с какой стати мне его видеть? Размежевание с каким-нибудь К. или М. могло звучать по-разному, разные накалы горечи или презрения могли воссоздать некоторые смутные картины. Если бы я полгода походил по тусовкам, то неизбежно вспомнил бы всех, а может быть, и больше, чем было, несмотря на потери. Что касается потерь, то нередко в ответ на вопрос о ком-нибудь ухало: умер! Хоть и не было на самом деле ничего ухающего в этом слове, оно все равно звучало с колоссальной падающей реверберацией.

Между тем в центре зала играл оркестрик и танцевали длинноногие девушки-мутанты. Ох, классная тусовка, вздохнул кто-то на ходу от переизбытка чувств. Из толпы молодых ко мне то и дело поворачивалось знакомое большеглазое лицо. Его мне хотя бы не надо было вспоминать: слишком молодо для моих воспоминаний.

Очередное объятие. Крепыш-писатель. Ну как, читал ты «Закладную»? Этот сразу вспоминается по одной лишь фразе. «Закладная» – это его новая повесть, или поэма, или проблемная статья, о которой, разумеется, гудит вся столица. Быстро и крепко взяв меня под руку и не задавая другу, которого не видел тринадцать лет, никаких вопросов, он рассказывает о своих достижениях, о колоссальном внимании Запада, о творческих планах, рассказывает как бы даже и не мне, а самому себе, все преувеличивает, даже собственные гонорары, похоже, вздувает по меньшей мере вдвое, холерик эдакий! Не забывает при этом пить пиво и отдирать от зубов прилипшую паюсную.

Потеряв уже надежду пробиться к буфету, я оглядывал зал, как бы отсюда свалить. Иногда я видел шляпу своего гостеприимного хозяина, она проплывала над головами, как Колумб в Саргассовом море. Иногда Влад Гагачи вдруг открывался весь, в кругу молодых «тусовщиков», усталый и благостный, щедрейший патрон искусств под недремлющим оком своего телевидения. Через мгновение его закрывали собеседники: то толстобедренная тетка в мини-юбке, с орденом Орла на бретельке, щекастая, в рыжих космах, миллионерша в стиле маркитантки, то какой-нибудь денди, ни дать ни взять Дэн Разер, Си-би-эс-ньюс, если не он сам, то казак в черкеске с орденами Ленина и Георгиевскими крестами, весь уже оплывший от столичного блуда.

Вдруг начались речи. Откуда-то явились важные лица, даже и с депутатскими значками. Поздравления Владу Гагачи и всему концерну «Глоб-Футурум». Супершоу «Шаг в сторону – расстрел на месте», безусловно, свидетельствует о том, что наиболее передовые наши коммерсанты отличаются широтой взглядов на процесс возрождения России. Нам у Запада не занимать-брать, сами потянем!

Много было языковых безобразий, в частности, постоянно употреблялся незнакомый мне оборот «столько много». Все, впрочем, переводилось на безупречный английский. Мужлан сменял мужлана, как вдруг к микрофону козой подскочила небольшая, но большеглазая девушка. Влад Гагачи неожиданно постарел, открыл было дряблый рот, но потом ощетинился усами и снова помолодел.

«Я, конечно, хочу поздравить президента господина Гагачи от имени коллектива нашего концерна! – визгливо выкрикнула большеглазая, большеротая плебейка в платье от Ива Сен-Лорана. – Мы, в частности, много вносим передового в технику обслуживания клиентов! В „Бизнес-клубе“ Кривоколенного переулка устанавливаем пузырящиеся ванны, а это не так просто, товарищи! Чего вы смеетесь? Сервис – нелегкая отрасль возрождения, чтоб вы знали, и многие девушки работают не только за баксы, но и отдают себя полностью общему делу, чтоб создавалось хорошее настроение! А вот тут мне разрешите критику внести, как нас партия учила в застойные годы детства. Почему предпочтение отдается тем, которые по лопатному делу? Ассигнования плачевные, а ведь хочется создать что-нибудь основное! Даже господин Влад Гагачи при своем солидном опыте целиком погрузился в лопатное снабжение…» Она на мгновение застопорила поток речи, но только лишь для того, чтобы облизать свой мартышкин рот. Этого мгновения, впрочем, было достаточно, чтобы понять жутчайшую скандальность выступления. Промелькнули дикие взгляды многих гостей и распухшая от ошеломления личность патрона. Девица сразу же понеслась дальше: «Я уж не знаю, что это за лопаты такие волшебные, из золота, что ли, их делают на подземном комбинате? – хихикнула, как бы призывая к юмору; в ответ только паркет хрустнул. – Однако вам, Влад Гагачи, не к лицу целиком в лопатное дело погружаться, на это вам многие в концерне укажут, особенно товарищи постарше, которые всегда хорошо о вашей деятельности отзываются, когда вас еще не так звали…»