Юрий Поляков - Гипсовый трубач, или конец фильма

– Вы знаете, как в прежние времена обкуривали настоящую трубку?

– Нет, - ответил Андрей Львович, наблюдая, как соавтор втрамбовывает золотые прядки в закопченное жерло специальным металлическим пестиком.

– Новую трубку на год отдавали моряку, отправлявшемуся в плаванье. Когда он возвращался, трубку у него забирали и заменяли мундштук. Только тогда настоящий ценитель начинал ею пользоваться! Это не напоминает вам мемесис?

– Что?

– Отношение искусства к действительности.

– По-моему, сравнение натянутое, - с раздражением отозвался Кокотов.

– Возможно! - согласился Жарынин, занятый тем, что распалял табак при помощи специальной зажигалки, выбрасывавшей пламя не вверх, а вбок, точно автоген.

Комната стала наполняться густым, но не слоистым, как от сигарет, а клубящимся ароматным туманом. Режиссер сильно, так что западали щеки и шевелилась лысина, несколько раз втянул в себя дым, потом с облегчением выпустил длинную струю и, наслаждаясь, откинулся в кресле:

– Ну-с, а теперь разомнем тему! Расскажите-ка мне, дорогой соавтор, о чем, собственно, ваш рассказ?

– Но вы же читали!

– Разумеется, читал. Иначе мы бы с вами сейчас здесь не сидели. Я просто хочу от вас в двух словах услышать, что в вашем рассказе происходит.

– В каком смысле?

– В прямом. Кто куда пошел, что сказал, кого ударил или даже лучше - убил… Ну-с!

– Никто никого не убивал. Вы же читали! Что вы надо мной изгиляетесь?

– А знаете, почему вы так занервничали? - Жарынин пыхнул трубкой. - Вы подсознательно понимаете: в вашем рассказе ровным счетом ничего не происходит. Нет действия. В литературе это иногда допустимо. В кино - никогда, кино без действия как женская грудь без силикона. Не стоит!

– Зачем же вы тогда позвонили? Зачем сюда привезли?! - истерически спокойно спросил Кокотов.

– Я уже объяснял: мне понравился ваш «Гипсовый трубач». Ну-с, а теперь давайте посмотрим, что из этого можно сделать!

– А что вы хотите сделать из моего рассказа?

– Успокойтесь! Всего-навсего кино…

Жарынин положил трубку на специальную деревянную держательницу, отдаленно напоминающую сильно уменьшенную подставку для отыгранных бильярдных шаров, нагнулся, придвинул к себе свою адидасовскую сумку и, порывшись, вынул оттуда затрепанный номер журнала «Железный век», на обложке которого было изображено человеческое сердце, склепанное из листовой стали. Потом он снова взял в руку трубку и, попыхивая, стал искать нужную страницу. Нашел, разгладил, извлек из нагрудного кармана очки с узенькими, словно предназначенными для китайца, стеклышками, нацепил их на самый кончик носа и произнес:

– Что ж, давайте освежуем вашего «Трубача»!

– Освежим? - поправил Кокотов.

– Ну, это уж как получится. Может, сами почитаете?

– Нет, уж лучше вы…

– Ладно-с…

Водя по строчкам дымящимся мундштуком, как Сталин, он начал читать рассказ с той вдумчивой медлительностью, какую нарочно напускают на себя актеры, вынужденные произносить в эфире малознакомый текст.

– «Каждый год, в конце августа, а точнее, в предпоследнее воскресенье месяца, Львов… - в этом месте Жарынин остановился, вздохнул, пожевал губами и, укоризненно глянув на автора поверх китайчатых очков, продолжил чтение: -…Львов достает с антресолей корзину, резиновые сапоги, старый плащ и такую же ветхую дерматиновую кепку, которую носил еще в студенчестве. С вечера готовит он себе и еду: три бутерброда, сложенных как бы в один, несколько сваренных вкрутую яиц, большой огурец домашней засолки, очищенную луковку и соль, завернутую в маленький бумажный кулечек…» - Когда, сказали, обед? - оторвавшись от страницы, вдруг спросил режиссер.

– С четырнадцати до пятнадцати, - с раздражением отозвался Кокотов, у которого от милых строчек родного текста пошла по телу теплая радость.

– Странно. Раньше было с тринадцати до пятнадцати… Ну неважно. Продолжим! «…В термос Львов наливает крепкий чай с лимоном и без сахара: боится раннего диабета, погубившего отца. Потом ставит будильник на четыре и, накапав в рюмку валерьянки, ложится спать…

Вскакивает он при первом же дребезжании будильника и старается поскорей его прихлопнуть, но жена обычно все-таки вскидывается, и Львов, смущенно поймав на себе ее бессмысленный спросонья взгляд, тихонько встает и, неся тапочки в руках, прокрадывается через проходную комнату, где спит дочь, на кухню. Там он наскоро пьет растворимый кофе с овсяным печеньем, одевается и, тихохонько щелкнув замком, покидает квартиру». «С овсяным печеньем» - это хорошо! - поощрил автора дымящийся, как старинный пароход, Жарынин. - Прямо видишь это ваше овсяное печенье. Деталь для прозы - все! Для кино - тьфу! Поняли?

– А Тарковский?

– У него не детали, а символы, - сурово поправил соавтора режиссер. - И вообще он был зануда. Вы читали его дневники?

– Нет.

– Почитайте! Просто тщеславный мизантроп. Прав, ох, прав старый ворчун Сен-Жон Перс: лучше завещать, чтобы тебе соорудили надгробье из дерьма, нежели оставить потомкам свои дневники! - Скорбно затянувшись дымом, он продолжил чтение: - «…На улице светло от фонарей, хотя ночь еще только начинает напитываться утренней прохладой. Львов, определив корзинку на сгиб локтя, быстрым шагом идет к платформе "Северянин", что в двадцати минутах ходьбы от дома. Почти холодно: все-таки конец августа. На станции, несмотря на ранний час, оживленно: толпятся люди, одетые с той же, что и Львов, страннической простотой, и с обязательными корзинами в руках. Они высматривают мелькающий меж столбами прожекторный свет идущей электрички. Львов второпях, забыв сдачу и суетливо вернувшись за ней, покупает билет до "Ступино" и едва успевает протиснуться в смыкающиеся с шипением двери. Мест свободных много, он садится к окну и, прислонившись к прохладному стеклу, - едет. Через некоторое время ему начинает казаться, будто поезд - это бур, пробивающийся сквозь огромный твердый кристалл, темный с краю, но постепенно светлеющий, становящийся все прозрачней к сердцевине, в которой, очевидно, и прячется нерастраченное, яркое утреннее солнце…» Неплохой образ! - похвалил Жарынин, прервавшись и весело посмотрев на соавтора поверх очков. - Хотя в целом пишете вы нудновато и с излишней бахромой! Хотя, впрочем, Сен-Жон Перс уверял, что искусство - это именно бахрома жизни…

– Посмотрим еще, что вы снимете! - покраснев, огрызнулся Кокотов.

– Посмотрим, - согласился режиссер и продолжил: - «…На платформе "Ступино" выходит десяток людей с корзинами, и Львов с лукавым терпением опытного грибника дожидается, пока они скроются в деревьях, а потом по ведомой ему узкой тропке углубляется в лес. Хотя солнце уже чуть привстало над горизонтом, вокруг еще сумеречно - листва и стволы кажутся сероватыми, точно в черно-белом фильме. Львову нравится утренний предосенний лес с его влажным шуршанием листьев, запахом прели и птичьим безмолвьем.