Юрий Поляков - Гипсовый трубач, или конец фильма

– Три «которых»… - ехидно подсчитал режиссер.

– Что? - не понял Кокотов, еще находящийся под впечатлением метафизической мощи последней фразы собственного рассказа. Его страшно ранил этот внезапный обрыв, ведь он вошел в ритм и даже покачивался по-восточному, в такт своей прозе.

– Слово «который» у вас в одном предложении использовано трижды!

– Ну и что! У Толстого бывало и по четыре, и по пять раз…

– А если б Лев Николаевич убил-таки Софью Андреевну, вы бы тоже свою жену убили?

– При чем тут Софья Андреевна? - оторопел Кокотов, с ужасом осознав, что если бы великий писатель сделал это, то, возможно, и он скормил бы вероломную Веронику пираньям.

– Читайте дальше, Кьеркегор Сартрович!

Андрей Львович вытер пот, выступивший на лбу, и продолжил:

– «…Львов достал свой нехитрый завтрак, порезал соленый огурец и луковку, разъял успевший слежаться многослойный бутерброд, разбил о коленку трубача яйцо и стал жевать, подливая себе чай из термоса. В колпачок, служивший стаканом, выпал кружок измученного лимона…»

В этом месте Жарынин вдруг посмотрел на часы:

– Чуть обед тут с вами не проболтали!

– Осталось немножко! - взмолился автор.

– На войне из-за обеда даже перестрелку прекращали. Вы знаете?

– Слышал.

– Мойте руки! Никуда ваш «Трубач» не денется. Там у вас ведь дальше про любовь?

– Про любовь, - кивнул Андрей Львович.

– А про любовь лучше на сытый желудок. Тяпнем перед обедом? У меня перцовочка. «Кристалл»!

– Я не пью, - отрезал оскорбленный Кокотов.

– Совсем?

– Во время работы.

– Напрасно. Ну, как знаете…

С этими словами Жарынин достал из холодильника бутылку и бугорчатый брусок сырокопченой колбасы. Затем режиссер смахнул свой берет с трости, извлек ее из-за трубы, сжал в кулаке, а другой рукой с силой потянул на себя набалдашник в виде серебряного льва - и на свет явился длинный и узкий стилет, прятавшийся в трости, точно в ножнах. Судя по тому, как легко и тонко Дмитрий Антонович порезал твердую колбасу, клинок был чрезвычайно острым. Тщательно вытерев носовым платком лезвие и задвинув его назад, в трость, мэтр взялся за бутылку, уже успевшую запотеть. Он несколько раз, точно обжигаясь холодом, перебросил ее с ладони на ладонь, затем умело и хрустко свернул винтовую пробку.

В комнате бесшабашно запахло пряной водкой.

– Ну? - Жарынин ободряюще посмотрел на соавтора.

– Н -наливайте! - махнул рукой Кокотов, которому вдруг до челюстной судороги захотелось выпить.

Чтобы попасть из жилого корпуса в столовую, нужно было спуститься на первый этаж и пройти через «зимний сад» - так обитатели «Ипокренина» именовали десятиметровый застекленный переход, заставленный кадками с рослой декоративной зеленью. Гордостью этой проходной оранжереи были вольерчик с черепахой, иногда выставлявшей из-под панциря свою старушечью головку, и маленькая коллекция кактусов, размещенная на специальном возвышении. Один кактус даже расцвел, выпростав меж колючек мятый фиолетовый цветок. Кокотов залюбовался и приотстал, а когда нагнал соавтора, тот уже беседовал с коренастым усачом в белом халате, обритым, как сталинский нарком. В одной руке усач держал стакан компота, в другой - тарелку с пирожком.

– Аг-га, вот и Андрей Львович! - представил Жарынин.

– Владимир Борисович, - отрекомендовался обритый. - Как зубы?

– В каком смысле? - не понял Кокотов.

– В прямом! Если что, заходите - подлечим! Зубы в организме человека играют такую же роль, как сценарий в кино! Правильно?

– Наверное, - уклончиво отозвался писатель, нащупав языком давнюю дырку от вылетевшей пломбы.

– Правильно! - кивнул режиссер. - Ну а как там, на Курской дуге?

– Плохо, - помрачнел Владимир Борисович.

– А что такое?

– Да понимаешь, какое дело… Только сел на «лавочку», взлетел с фелда, иду так себе тихонечко над Понырями. А тут, откуда ни возьмись, «фока» сверху: как даст мне в двигло! Ну, я с ним еле встречными разошелся. Весь такой дымлю. Всего колбасит во флаттере. А он, гад, ко мне на шесть садится. Как начал шмалять со всех стволов! Я уже еле маневрирую. С трудом бочку ему размазанную забацал… Он соскочил. Я нырк под него - и в сторону…

Владимир Борисович говорил все это страстно, задыхаясь от волнения, жестикулируя так, что компот расплескивался через край, а пирожок подпрыгивал на тарелочке, как живой. Казалось, он и сам только что из-под Курска, минуту назад снял шлемофон и отстегнул планшет. Слушая горячечный доклад, Кокотов опустил глаза и с удивлением обнаружил, что из-под белого халата виднеются хромовые гармошчатые сапоги, а в них заправлены галифе с широкими красными лампасами.

– Значит, все-таки ушел? - спросил Жарынин.

– Я сначала и сам так подумал. А тут как начали «зены» дубасить! Ну, всандалили мне опять в двигло… Я только успел на бейл нажать. Ну и всё - блэк аут. Вот так, Дмитрий Антонович, мне «фока» над Понырями «пэка» и прописала…

– Что прописала? - недоуменно переспросил Кокотов.

– Pilot kill! - пояснил Владимир Борисович и посмотрел на писателя, как на младенца, не понимающего назначение материнской груди.

– Ну ничего! В следующем бою отомстишь! - приободрил его Жарынин.

– Дай-то бог! - молвил убитый пилот и, сгорбившись под тяжестью оперативной обстановки, сложившейся в небе над Курской дугой, побрел по оранжерейному переходу меж домашних пальм.

– Он кто? - глядя ему вслед, спросил Кокотов.

– Местный стоматолог. Кстати, хороший.

– А почему с лампасами?

– Он казак. Есаул, кажется…

– Ясно. А «фоки» и «зены».-1 - «Фоки» - это фоккеры. «Зены» - зенитки. А сам он - верпил.

– Кто-о?

– Виртуальный пилот. «Ил-2. Штурмовик».

– А что это?

– Компьютерная игра. Неужели не слышали?

– Не-ет!

– Господи, как же нелюбопытны русские писатели!

…Столовая Дома ветеранов размещалась в обширном зале с обязательным для подобных учреждений мозаичным панно во всю стену. Приедешь, бывало, по казенной надобности в какую-нибудь забытую богом Куролепшу, зайдешь, коротая командировочную тоску, в местный клуб - кино посмотреть или с аборигенкой познакомиться, глядь, а там розово-голубая фреска с плечистой нордической девой, которая одной мускулистой рукой, каких и у штангистов не бывает, отодвигает в сторону батарею ракетных установок, а другой выпускает в небо голубя мира, похожего на жирного рождественского гуся.

А всему причиной - приснопамятный соцкультбыт. Нынче это слово подзабыли, а при советской власти ни один, даже малейший руководитель не мог спать спокойно, пока не догадается, куда бы засунуть проклятую безналичку, определенную исключительно на культуру и досуг. Сидит, скажем, директор крупного совхоза и горюет: новый рояль взамен порубленного комбайнером, приревновавшим жену к руководителю музыкального кружка, купил? Купил. Лучших доярок в Константинове к Есенину свозил? Свозил. Новых книжек в библиотеку полгрузовика привез? Привез. А вон еще одиннадцать тысяч пятьсот двадцать семь рубликов восемнадцать копеек на балансе болтаются - тоже, суки, в культуру просятся! Вот купить бы на них новую сеялку, а, ить, нельзя - финансовая дисциплина: посадят… Остается взять с областной базы восемнадцать баянов «Волна» и ксилофон «Апрель» с палочками, как раз в сумму. Но ведь их, сволочей, потом списывать замучаешься! Проще всего, конечно, махнуть рукой, мол, хрен с ними - остались деньги и остались! Пропадайте! Да ведь власть-то, она мстительная: на будущий год ровно на эти 11 тысяч 527 рублей 18 копеек соцкультбыт совхозу и срежут. Обидно!