Катя Рубина - Все-все-все и Мураками

— Ты уже здесь? — проговорила девушка. — Как хорошо. Летим.

— Куда? — спросил Турбас.

Девушка показала рукой на светящееся отверстие.

— Не бойся, нам туда.

— Я уже не боюсь, — сказал Турбас, — просто я не умею летать.

— Ты очень долго сидел, ты засиделся, я покажу тебе, как это просто, у тебя получится, ты отчаялся и не веришь в себя, давай руку.

Турбас протянул девушке руку.

— Откуда ты знаешь, куда мне? — спросил он.

— Нам нужно к свету, — сказала она и подтянула его к себе.

Турбас почувствовал, что он поднялся в воздух и парит теперь рядом с девушкой.

— Ты только руку не отпускай, я еще не привык.

— Не бойся ничего, летим.

Они поднимались выше и выше. Турбас увидел макушки елок, лес стал совсем игрушечным, маленьким-премаленьким.

— Ты уже привык?

— Это совсем не трудно и не страшно, — сказал Турбас.

Девушка отпустила его руку.

— Лети за мной, не отставай.

Она резко, как подбитая птица, ринулась вниз. Турбас — за ней. Макушки елок, земля — совсем близко! Пустое черное отверстие — мимо, отверстие с лучом! Один миг. Они оказались в голубом потоке и пролетели внутрь.

Турбас почувствовал, что полет его замедлился, и на мгновение ощутил себя не летящим, а как бы плывущим в непонятном прозрачном эфире вниз, но это было всего мгновение. Вот он уже с бешеной скоростью несся вверх, навстречу необыкновенному лучезарному сиянию. Свет!

Турбас несся к сиянию, ему было радостно и хорошо.

— Где ты?! — крикнул он прозрачной девушке. Он не видел ее.

— Лети вперед! — раздался голос сзади. — Лети, мы еще увидимся. До свидания!

Дези плакала. Я не плакала. Ком в горле стоял. Полюшко сидел молча.

— Как ты это все написал! — сказала тетя Дези. — Скажи, Даня, теперь ему хорошо?

— Да.

— Он сильно страдал?

— Он отчаялся и заблудился.

— А кто была эта прозрачная девушка?

У меня мурашки по коже заходили.

Говорить ничего не хотелось. Почему-то меня очень волновал ответ Полюшка.

Я точно теперь ощущала, что это про меня. В общем, я очень напряглась и посмотрела на Полюшко.

Он это как будто почувствовал и, глядя на меня, произнес:

— Это добрый ангел, который помогает заблудшим душам найти путь. Я написал этот текст… все оказалось сложнее… голос мой провидческий и нам не дано предугадать…

— Ты меня успокоил, деточка, — обратилась Дези к Полюшко. — Теперь одно меня волнует, как бы мне туда тоже попасть. Я совсем без Бори не могу, я скучаю. Если бы Пер Гюнт умер, я думаю, Сольвейг пошла бы к нему. Тут Андерсена можно еще почитать… Ты можешь текст мне оставить? Я хочу просмотреть его глазами.

Полюшко почему-то вопросительно посмотрел на меня.

Я кивнула.

— Даня, а откуда ты знал, что Борюшку Турбасом называли?

— Мне Виолетта рассказывала.

— Это Штальд придумал. ТУРин-Борис-Александрович-Сам. Характер у него такой был общительный, живой. К людям по-особенному относился. Объяснял, разъяснял, но не менторским тоном, не навязывал, говорил: «Я советы на веревочку повешу, надо будет — возьмете…»

— Нам пора, еще заедем, — сказал Полюшко.

Мне почему-то стало приятно, что он во множественном числе сказал. Мы вышли от тети Дези в каком-то лирическом настроении.

— Даниил, ты Шуберта любишь?

— Да, особенно «Зимний путь». У меня даже стихотворение есть, в юности написал:

Как грустен «Зимний путь»

И как прекрасен Шуберт

Душа поет: то у «Ручья»,

То флюгером кружится

В «Сне весеннем»,

То «Почтою» несется с донесением

Я с тобой, в пути

Зимы не чувствую пока,

Но Леты вижу берега.

Я весь с тобой в «Блуждании огонька».

— Я тоже очень его люблю. Когда у меня хорошее настроение, почему-то именно он звучит в голове. Тут недавно с Митькой спорили про романтизм и барокко. Я барокко защищала, а на самом деле романтизм больше люблю. Вот ведь как бывает. Тебе кажется, что ты одно любишь, а на самом деле — совершенно противоположное…

— Да, так бывает… и в искусстве, и в жизни…

Мы сели в троллейбус. Бульвар висел в синих сумерках. Красиво. Весной особенный синий цвет вечером — такой таинственный. Как на театральных декорациях Головина или, скорее, Сомова.

В троллейбусе было мало народу.

Это был тот же троллейбус с рекламой. В третий раз.

— Даниил, посмотри, какая странная реклама.

— А что в ней странного?

— Маршрут и, самое главное, название фирмы.

— Что странного в названии?

— Там написано: «Турбас» и телефон.

— Это обыкновенная мистическая подсказка, не вижу ничего странного.

— Я еще не привыкла к обыкновенным мистическим подсказкам, у меня это только недавно началось, не могу во вкус войти, все меня удивляет. Как это надо понимать?

— Надо в контексте рассматривать.

— А как это значит нужно рассматривать?

— Пока не знаю. Запиши телефон.

— Что его записывать? Там одна четверка впереди, остальные — единицы.

— В сумме значит десять.

— И что это значит?

— Десять — это число свершения.

— И?

— Будем ждать.

— Свершения чего? Мне что-то не по себе.

— Ничего не бойся, ты засиделась, отчаялась и перестала верить.

— Дай мне руку, я еще не умею летать.

— Это совсем не страшно, привыкнешь, — сказал он и взял меня за руку.

Мы ехали в вечернем троллейбусе и держались за руки. Мне было хорошо и спокойно. Прямо как Турбасу, когда он с прозрачной девушкой летал.

Дома Митька сидел в компьютерной паутине, наверное, как я ушла, сразу туда и забрался, ему там тоже было хорошо и спокойно.

— Я Кусти покормил, мам.

— Молодец, не засиживайся за компьютером, уроки сделал?

Это я воспитательный момент в жизнь проводила, тоже мне, хороша. Но это совершенно правильно, и кто тут со мной поспорит?

Мне в моем сыне нравится, что его ничем практически удивить нельзя. Он не удивился, когда Полюшко появился с пельменями. И теперь, когда мы с ним приперлись вместе обратно, он опять вопросов никаких не задавал. Мне кажется, если бы я пришла домой с носорогом и сказала: «Митенька, это Вася, сейчас будем обедать все вместе», он бы и этому не удивился. Может, даже спросил бы носорога Васю, как тот поживает. И если бы тот у нас остался, к примеру, ночевать — тоже не удивился бы.

Что-нибудь только скептическое, наверное, произнес, типа: «Не сломает ли Вася наш стульчик или кроватку?» Но это только если бы носорог вышел бы руки помыть или там пописать, а при нем — ничего бы себе не позволил. Я его так не воспитывала. Сам такой у меня уродился. Повезло. Кусти тоже у нас общительный. Он залез сразу к Полюшко на руки и устроился поудобнее, вроде так и должно быть, как будто Полюшко — его хозяин. Стали чай пить, без всего, кроме сахара ничего не было.