Фредерик Бегбедер - "Windows on the World"

А вот что вещал путеводитель «Ашетт-2000», не подозревая, какой жестокой иронией обернется однажды эта фраза:

По утрам ресторан работает как клуб, но за дополнительную плату вас обслужат и в том случае, если вы не являетесь его членом.

Sic.

Парадокс башен-близнецов в том, что эти ультрасовременные здания были выстроены в самом старом квартале Нью-Йорка, на южной оконечности острова Манхэттен – в Новом Амстердаме. Теперь нью-йоркский пейзаж вновь такой же, как во времена, когда Холден Колфилд сбежал из школы. Без башен-близнецов город возвращается в 1965 год, год моего рождения. Странное ощущение: знать, что тебе ровно столько лет, сколько Всемирному торговому центру. Таким был Манхэттен, где Сэлинджер написал «Над пропастью во ржи» (1951), американского «Большого Мольна», действие которого происходит в 1949 году. Знаете, откуда взялось название романа в оригинале – «The Catcher in the Rye»? Из одной строчки Роберта Бёрнса: «Если кто-то звал кого-то вечером во ржи». Холден Колфилд (рассказчик) неправильно понял стихотворение: он решил, что там говорится «если ты ловил кого-то…». Он называет себя «ловцом во ржи». Именно этим он бы хотел заниматься в жизни. На 208-й странице он объясняет свое призвание сестренке, Фиби. Он представляет себе, что бегает по ржаному полю и пытается поймать тысячи маленьких мальчиков. Он говорит, что это лучшая профессия на земле. Мчаться по полю ржи и ловить толпы детей, бегущих к краю пропасти, множество невинных сердец, устремившихся в пустоту. Ветер далеко разносил бы их беззаботный смех. Мчаться по залитой солнцем ржи. Что может быть лучше такой судьбы: поймать их, пока не упали. Я бы тоже хотел быть ловцом – в окнах.

The Catcher in the Windows.

Я делаю вид, будто не вижу, кто еще сидит за моим столом, это мой любимый вид спорта, когда мы цапаемся с детьми. Вы только посмотрите на этих выскочек; они забыли, что их предками были голландские, ирландские, немецкие, итальянские, французские, английские, испанские колонисты, явившиеся с той стороны Атлантики всего-то три-четыре века назад! Ии-хо, я это сделал, у меня дом в Лонг-Айленде! Розовощекие детки, говорящие не «shit», a «schoot»! Я уже не какое-то иммигрантское отребье. У меня мягкие дорогие простыни, мягкая дорогая туалетная бумага, мягкие дорогие занавеси с цветами и бытовая техника, от которой писает кипятком моя жена с безукоризненной прической. Американское счастье. «American Beauty». Временами мне кажется, что я – Лестер Бёрнэм, герой «Красоты по-американски». Пресыщенный циник, вдруг понявший, какое дерьмо его идеальная семья, – это so me [24] В точности я (англ.). пару лет назад. Картью Йорстон в одночасье послал все подальше. Well, я, конечно, оставил квартиру жене, то ли из трусости, то ли из уважения к Мэри, не знаю. В фильме жена хочет его убить, но в конце концов он погибает от рук соседа, военного-гомофоба. Скажем так: на данный момент я держусь лучше, чем бедняга Лестер. Но сколько я мастурбировал под душем! И потом, там есть одна закадровая фраза, я ее обожаю: «Через год я умру – но, быть может, я уже мертв». У нас с Лестером Бёрнэмом очень много общего.

Надеюсь, мои сыновья скоро познакомят меня с собственными подружками. Гм-гм, не уверен, что одолею искушение и не отдеру их сам, старый потаскун. Интересно, чем они будут заниматься дальше, Джерри и Дэвид Йорстоны? Станут артистами, рок-звездами, киноактерами, телеведущими? Или промышленниками, банкирами, акулами бизнеса? Как отец я желаю им выбрать второе поприще, но как американец мечтаю о первом. А истина заключается в том, что у них максимум шансов стать в конце концов агентами по торговле недвижимостью, как их отец. Лет через сорок, когда я, лежачий старик, страдающий недержанием, перееду в Форт-Лоудердейл, они будут менять мне памперсы. Я буду жевать сухарики, растрачивая их наследство во флоридском ГУЛАГе! Я это сделаю: буду заниматься шопингом на дому, заказывать жратву по Интернету, а девка, клонированная с Фарры Фосетт в «Ангелах Чарли», будет, улыбаясь, сосать мой хрен. I love my country. [25] Я люблю свою страну (англ.). Ах, да, чуть не забыл: если меня еще будут носить ноги, я буду играть в гольф. Джерри и Дэвид станут таскать за мной клюшки!

Глядя вниз в подзорную трубу, я вижу белый прямоугольник: это эспланада, где микроскопические служащие ресторана выносят на террасу стулья для желающих позавтракать на полуденном солнце. Наверное, продавцы мороженого раскладывают ценники, а торговцы хот-догами и солеными крендельками выстраивают свои драндулеты вокруг Плазы. Что там за кубик? А, это соорудили эстраду для рок-концерта под открытым небом. А вон тот металлический шарик? Бронзовый земной шар, работа скульптора Фритца Кёнига. Современные скульптуры бывают иногда просто жуткие: груды переплетенных, перекрученных металлических балок. Не понимаю, что художники хотят этим сказать.

Стоит бабье лето; я мурлыкаю «Осень в Нью-Йорке», «Autumn in New York».

Оскар Петерсон, фортепиано, Луи Армстронг, труба, Элла Фицджеральд, вокал.

Мне совершенно необходимо сходить к врачу и сделать вазэктомию. Сначала у нас с Кэндейси все было отлично. Я подцепил ее по Интернету (на www.match.com). Нынче такого рода «свиданки» – самое обычное дело. В мире восемь миллионов клиентов match.com! Когда едешь в другой город, организуешь себе заранее пару-тройку рандеву, это не сложнее, чем забронировать номер в гостинице. Когда мы в первый раз поужинали, я предложил ей подняться ко мне, пропустить по рюмке в моем номере и продолжить беседу, вообще-то ей полагалось отказаться – в первый вечер не дают. И что она вытворяет? Глядит мне прямо в глаза и заявляет: «Если я поднимусь, то не разговоры разговаривать». Bay. Мы вместе прошли все этапы: порнофильмы на гостиничном видеоавтомате, мастурбацию и содом вдвоем с искусственными членами и вибраторами, мы даже сходили вместе в swingers club, но она меня довела до белого каления, она тащилась как никогда с каким-то здоровенным булдаком при серьгах и бритом кочане! Как узнать техасца в клубе свингеров? Он единственный, кто закатывает сцену ревности. С тех пор секс с ней был по-прежнему великолепен, но с оттенком гигиены. Как приложение к двум эгоцентрическим одиночествам. Пользуешься телом другого для собственного удовольствия, и иногда мне кажется, что мы оба немножко себя насилуем. Гм. Наверно, я рогоносец; теперь партнеры чем дальше, тем быстрее наставляют друг другу рога.

У меня проблема: я не помню детства.

Все, что я из него вынес – это что не в буржуазности счастье.

Ночь, совсем темно. Звонит будильник, восемь утра, я опаздываю, мне тринадцать лет, я натягиваю коричневые вельветовые штаны, волоку здоровенную сумку с надписью US, полную шариковых ручек, чернильных ластиков, учебников, мерзость которых сопоставима только с их тяжестью, мама встала вскипятить мне и брату молоко, и мы пьем, шумно дуя на него и давясь, потому что пенка, а потом спускаемся на лифте в темное зимнее утро 1978 года. Лицей Людовика Великого от нас далеко. Дело происходит в Париже, на улице Коэтлогон в VI округе. Мне жутко холодно и жутко тоскливо. Я сую руки в карманы уродливого шерстяного пальто и кутаюсь в желтый колючий шарф. Сейчас явно польет, а 84-й автобус ушел из-под носа. Я еще не знаю, что все это сплошная чушь и никогда в жизни мне не пригодится. Не знаю и того, что это хмурое утро – единственное в моем детстве, о котором я потом буду вспоминать. Я даже не знаю, почему мне так тошно – может, потому, что слабо прогулять математику. Шарль хочет ждать автобуса, а я решаю идти в лицей пешком, вдоль Люксембургского сада по улице Вожирар, где с марта по август 1928 года жили Скотт и Зельда Фицджеральд (на углу улицы Бонапарта), но пока я этого тоже не знаю. Сейчас я по-прежнему живу неподалеку, на улице Гинмер, и с балкона мне видно, как дети с ранцами спешат в лицей, пуская струйки холодного пара: этакие согбенные дракончики, бегущие наперегонки по тротуару, не наступая на черту. Они так внимательно следят, как бы не попасть ногой между плитками, словно идут по минному полю. «Смурная» – вот самое подходящее слово, чтобы описать мою жизнь в их возрасте. СМУРНАЯ, как то ледяное утро. Я убежден, что со мной никогда не случится ничего интересного. Я неказистый, тщедушный, одинокий, и с неба льет как из ведра. Я иду мимо здания сената, мокрый и серый, как мой гребаный лицей; там меня тошнит от всего: от стен, от преподов, от учеников. Я почти не дышу; все плохо, все совсем плохо, почему все так плохо? Потому что я самый обыкновенный, потому что мне тринадцать лет, потому что у меня подбородок топориком, потому что я рахит. Чем быть скелетом, лучше уж вовсе умереть! Подъезжает автобус, и я колеблюсь, правда, я колеблюсь, в тот день я чуть не бросился под колеса. Это 84-й, он едет мимо, а в нем едет Шарль. Большие колеса заляпывают низ моих штанов смешными пятнышками (штаны бежевые, вельветовые, со слишком большими отворотами). Я шествую к нормальности. Я задыхаюсь, на улице гололед. Никогда ни одна девушка меня не полюбит, и я их понимаю, правда, я на вас не сержусь, мадемуазель, я бы и сам на вашем месте, я и сам себя не люблю. Я опаздываю; мадам Минуа, математичка, опять будет воздевать очи горе и брызгать слюной. А эти идиоты, мои одноклассники, будут вздыхать – громко, чтобы она заметила. Струи дождя будут стекать по окнам класса, воняющего отчаянием (сейчас я уже знаю: отчаяние пахнет мелом). Почему я жалуюсь, ведь со мной ничего такого не случилось? Меня не изнасиловали, не избили, не бросили, не накачали наркотиками. Разве что родители развелись и чересчур ласковы со мной, равно как родители всех моих соучеников. Я травмирован отсутствием травмы. В то утро я выбрал жизнь. Я вхожу в лицей так, словно бросаюсь волку в пасть. У здания черный рот и желтые глаза-окна. Оно заглатывает меня и готовится переварить. Я и не думаю сопротивляться. Я согласен стать таким, каким они хотят меня видеть. Передо мной встает трусость собственного отрочества.