Китлинский - Клан – моё государство 2.

– Я те дам – бабы,- взвился дед Евлампий.- Где ты тут баб углядел. Ишь, пострел языкастый. Час огрею – будешь знать.

– Деда Евлампий, чего ты серчаешь,- стал оправдываться Бес.- Я к слову, без умысла обидеть.

– За речью следи,- сказал Сашка.- И не огрызайся, а лучше на китайском говори. Совсем запустил.

– Понял,- подмигнул, улыбнувшись Бес.

Дед Евлампий наехал на Сашку:

– Ну, Санька, от тебя не ожидал. Совсем ты, право, стал какой-то. Потакаешь ещё ему.

– Положим, дед Евлампий, подозрения твои пусты. Он ведь и в мой адрес про баб метнул, так что мне потакать не с руки.

– Ну, вас не переспорить. Болтуны,- сказал дед и зашёл в дом.

"Всё ближе и ближе смерть,- Сашка потянул в себя воздух.- Где-то ходит-бродит рядом. Очень близко. Сварливость по пустякам, что год его уже одолевает – это смерть,- думать про это не хотелось, но лезло в голову.- Видать время приспело. Последние годы болел зимой, а в эту бегал, как савраска, неудержимо, дожигал последние капли, так, чтобы без остатка. И получается, что до апреля ему не дотянуть".

– Саш,- прервал раздумья Бес.- А Саш! Что ты так смотришь? Без взгляда.

– Задумался. Иди в дом, что стоишь,- сказал ему Сашка и уступил проход на пороге.

Бес вошёл в дом, сметя с унтов снег. Продолжая стоять, Сашка снова подумал: "Как так неожиданно? Да нет, как раз ожиданно. Чёрт бы взял это предчувствие проклятое. Никуда от него не деться. Дождь ещё этот ночной, мать его… Как дед Павел это переживёт?" Сашка тяжело вздохнул, качнулся на краешке порога и развернувшись пошёл к двери.

Дед Евлампий умер тихо. Произошло это в обед. Прилёг и стих, без стонов и конвульсий. Тело сразу обмякло, как бы говоря: "Всё, силы кончились". Его снесли в баню, где, обмыв, одели в новое бельё и так внесли в дом. Уложили на широкую лавку, поднятую на чурки, чтобы было выше. Загасили печь и отворили дверь. После этого все распределились: Проня и дед Павел пошли собирать гроб (доски были запасены впрок), а Мик, До и Сашка отправились долбить могилу, Юрик и Тирк – в лес за хвойными ветками. Левко остался с покойным, ибо по обычаю оставлять одного нельзя. Бес, оставшись не у дел,- ему не выпало поручений – ходил по территории и всех поторапливал.

На календаре было двадцать пятое марта.

Всю ночь сидели у гроба, меняя стеариновые свечи. Утром прочистили к могиле широкую тропу, чтобы было удобно нести. На банной печи приготовили поминальную трапезу и в полдень понесли хоронить. Юрик и Тирк возглавляли процессию, неся крышку. Проня, Сашка, Мик и До несли не плечах гроб. Дед Павел, Левко и Бес шли следом. Возле могилы гроб установили на табуретки, попрощались по очереди, целуя покойного в лоб и руки, сложенные на груди, потом стояли в оцепенении минут десять. Заколотили крышку, медленно опустили, бросили по горсти земли.

Первым пустил слезу Бес. Огромные капли покатились по его бледным щекам, когда стали закапывать, передавая друг другу лопаты. Потом уже все, не стесняясь смахивали слёзы, даже Проня, казалось начисто лишённый их,- "все в войну отревел" – и он всплакнул. В изголовье поставили столбик. "Креста не надо,- сказал дед Павел.- Без Господа жили, без него и лежать. И мне не ставьте, как помру". На столб прибили дощечку с выжженным именем и датами рождения и смерти: Бочков Евлампий Фёдорович. 1901 – 1992 г.г.

Вернулись в дом. Сели поминать покойного. Бес, когда сидели за столом, прижался к Сашке и тихонько хлюпал носом, но уже не плакал. Это были первые похороны близкого ему человека, а не имея родителей и вообще родни, он считал всех, и деда Евлампия – своими предками. Сидели долго. Пили горькую и беседовали, вспоминая ушедшего от них навсегда деда Евлампия таким, каким он был при жизни. Когда стемнело, зажгли свечи, установленные в пустые банки. Ближе к полуночи, порядком выпив, стали петь, заунывные, протяжные и горькие русские песни.

В середине ночи начали расходиться. Сашка уложил спать Беса, который уснул у него на руках и вернулся к столу, за которым остались Проня и дед Павел.

– Что, Санька, дёрнешь весной в бега?- спросил дед Павел.

– Надо, только каравана морского дождусь, как всё доставим, тогда и подамся. Ты, дед Павел, не тужи, я не надолго. К глубокой осени возвращусь. Прижился тут, да и наши в сотне вёрст затеяли промыслы. Проня опять же тут. Ещё люди прибудут. Организуем здесь маленькую школу, человек на двадцать. Скучно не будет.

– Это хорошо. Мне бы их знания в давние-то годы, может, не пришлось в тайге век коротать. Ан, поди знай, где и как бы было. Вот ты сдержал своё слово молчаливое, хоть и не клялся: деда схоронить, но если на мои похороны не поспеешь, ничего, я не обижусь. Есть кому,-дед Павел положил руку на плечо рядом сидящему Проне.

– Да ну, тебя! Ты ещё в сто раз меня крепче,- отмахнулся Проня.- Хоть мне по годам в половину меньше твоих.

– Треть,- уточнил дед Павел.- Я не тебя имел в виду лично, а в твоём лице братство.

– Давай, Сашка, ещё по сто грамм,- Проня налил.- Дед, тебе капельку налить?

– Не, хорош и так много принял, в голове шумит. Пейте сами, я посижу чуток за компанию и пойду к лежаку. Надо отлежаться, а то похороны выбили из колеи,- ответил дед Павел.

После выпитых чарок Проня и дед Павел двинулись спать. Сашка, прихватив небольшую скамеечку и погасив свечи, вышел на веранду. Сел, достал папиросы, закурил. "Значит, не обмануло меня чувство. Точно всё вышло. Не дожил дед Евлампий до апреля. Сложилось оно из многих мелких наблюдений, но внутри, где-то в глубине, было уже давно такое предчувствие, медленно оформлялось и созрело к сроку. Не верить ему нельзя. Оно и раньше меня не подводило. Родись я в далёкие века – быть бы мне шаманом, а в этом веке нет моим способностям применения. Знахарь я невостребованный. Нет, ты не знахарь – ты вурдалак. Пока земля тебя носит, им ты и будешь. До гроба,- Сашка курил, пуская дым струйкой и не выпуская папиросу изо рта.- Вот дед Евлампий был знахарь. Настойки умел делать из трав, заговором лечить душу, а душа только тогда душу лечит, если сама чиста. Он был чист. Стерильно. Сам того не зная, он и меня многому научил, незаметно приобщил к таинству жизни, верному и честному, справедливому. Как знать, не выходи он меня тогда, может, я бы и выжил сам, но злобы не смог бы сдержать в себе. Я и так-то лютовал страшно, но он мне смягчил в душе её, ненависть, чем избавил мир от большего зла. Земля ему пухом".

Беготня началась в середине апреля. В сектор прибыли стрелки, за ними потянулись стражники, транспортная группа. Стрелки ушли южнее, чтобы заложить базы и склады оружия, осмотреть пристальней территорию, выставить посты. К концу апреля окружающая Маймакан местность кишела людьми. Все были лохматы, бородаты, грязны и представляли из себя дикое племя, проворно шастая по окрестностям. Почти каждый день кто-нибудь появлялся на дедовской заимке. Приходили навестить Сашку, Проню и посоветоваться. Расспрашивали и деда Павла, он знал в округе всё.