Макс Нарышкин - Downшифтер

С бабкой Евдокией все ясно. За мной следили каждую минуту в течение недели, ожидая, что рано или поздно я приведу к четырем с половиной миллионам. Каждый мой контакт проверялся. Едва я передал священнику из церкви рядом с моим домом триста тысяч, как его убивают. Это была моя ошибка: Бережной ходит по городку и раздаривает за просто так годовой бюджет города. Гома решил, что так я раздам все и нечем будет отчитываться перед Брониславом. Объяснить, что эти триста тысяч часть не четырех с половиной миллионов долларов, а часть выручки за проданный «Кайен», невозможно. У Гомы в голове работает чип, который запрограммирован на возможные действия Бережного, и он тут же предлагает контрмеры, логическое мышление среди которых не значится. Разбрасывается Бережной бабками — значит, это он уволок на периферию деньги Бронислава. Бабка Евдокия была убита только потому, что я у нее был, а после визита в церковь от меня можно ожидать чего угодно — старушке я мог подарить и миллион долларов…

Старуху прикончили тем же способом, что и священника, — перерезали горло.

А пропажу восьмисот тысяч я объясняю очень легко. Нет нужды повторять, что за мной ежеминутно велось наблюдение, и такой неприкрытый демарш, как поход за тремястами тысячами в лес сопровождался невидимым конвоем. Обнаружение в схроне восьмисот тысяч еще раз подтвердило догадку о существовании у меня денег Бронислава, и Гома пошел ва-банк, пока я не спустил все. Теперь ему оставалось найти недостающую сумму, и, по его мнению, я должен был ее выдать в квартире на Ленина. О найденных трехстах и восьмистах Гома умышленно молчал, желая, чтобы я сам все объяснил.

И это первая версия исчезновения моих денег. Вторая и не менее резонная, каковая и вела меня ночью по спящему городку, — это участие отца Александра без уведомления Гомы. Батюшка мог следить за мной, опьяненным новой жизнью, и ему ничего не стоило стать свидетелем и моего похода в лес за деньгами, и дарения оных. Я мог уйти из леса, а батюшка — остаться. Таким образом, осуществляя спонсорскую помощь, я даже не догадывался, что денег в тайнике больше нет. Тогда получается, что участие святого отца в резне священника и Евдокии бесспорно. Он ли перерезал глотки, не он — он все равно участвовал в этом. И пока версия о нахождении у него моих денег не опровергнута, я обязан нанести ему визит.

Я все понимаю, я уже все пропустил через себя: новая жизнь, отрицание сверхдостатка, уклонение от цинизма и мысли о душе… Я все понимаю, но этот город, кажется, не для меня. Видимо, мне стоит поискать глубинку поглуше. Странствовать с посохом я не собираюсь, и потом, меня еще никогда никто не грабил. Быть может, приди отец Александр ко мне и скажи: «Раб божий, дай денег на храм», — и я отдал бы ему все, что имел. [1] Эти строки автора вызывают у меня недоумение. Он длинно и трагически описывает ситуацию, в которой оказался, и лишь в конце мельком упоминает о возможном из нее выходе, сетуя вместе с этим на невозможность оного. А между тем еще сутки назад Гома сам подсказал Бережному такой вариант. Однако добровольно отказавшийся от великосветской жизни Бережной, заявив в начале романа, что без каких бы то ни было условий с удовольствием отказался и от квартиры, и от денег на счету, не торопится отдавать, казалось бы, ненужное ему имущество теперь, когда речь идет о спасении собственной жизни. (Здесь и далее — прим. ред. — В.Д. )

Но меня травили, резали, а сейчас выясняется, что еще и обнесли. Начинать новую жизнь с ощущения того, что она встретила меня как лоха, я не представляю возможным. И потому сейчас приближаюсь к вытянутому, словно барак, зданию городской больницы. Зайдя со стороны частных огородов, я приблизился к больничной стене и стал заглядывать в окна, как цыган. Вряд ли здесь можно кого увидеть бодрствующим, на дворе четыре утра как-никак, но мне очень хотелось убедиться, что в палате Лиды нет священника. Он был нужен мне в церкви. Конечно, я мог прийти туда и ждать его там, что, несомненно, привнесло бы в мероприятие нотку неожиданности и остроты, но помимо контроля над продавшим душу дьяволу священником я хотел еще…

Все верно, я хотел увидеть Лиду. Спящую, живую, и кто знает, быть может, моя близость заставила бы ее увидеть меня во сне.

Лиду я увидел. Отца Александра рядом — нет. Это объяснимо. Зачем сидеть всю ночь у постели девочки, которую задерживают в больнице ради одной только страховки? Потеря сознания при аварии — последствия шока. Кровь на теле — моя. Так что Лиде сейчас нужен был больше психолог, чем хирург. Горящий светом прямоугольник двери освещал часть палаты, и я хорошо видел ее, повернувшуюся к окну и сладко спящую. Послав ей через стекло поцелуй и пообещав скоро вернуться, я снова углубился в эти мещанские огороды и, сочно спотыкаясь о скрипящие кочаны капусты, выбрался на улицу.

Городок, подобный этому, очень похож на все провинциальные поселения. Столбы вдоль дороги есть, а света они не дают. Администрация борется с неразумными тратами, а потому освещается только центральная часть, то есть улица Ленина. Оставшиеся три четверти населенного пункта погружены в непроглядную тьму, и только по хрусту веток на земляной тропинке или чирканью подошв по асфальту можно догадаться о том, что не спишь ты в эту ночь не один. Больше всего я боялся встретиться с собакой. Собак я ненавижу с детства, а при виде волков, хотя бы и видимых через решетку зоопарка, мною овладевает настоящая фобия. Не знаю, водятся ли в Алтайском крае волки, но сейчас, чтобы лишить меня боевого духа и способности мыслить, достаточно было и крошечной, переливчато звенящей шавки.

Видения подстерегают меня последние часы, словно кризы сумасшедшего. Когда до церкви отца Александра оставалось не более ста метров и я уже видел чернеющие на фоне фиолетового неба кресты, мне почудилось, что я в лесу не один.

Наученный дурной привычкой не оглядываться по сторонам, я присел и привалился спиной к пахнущему смолой стволу сосны. И тут же убедился в том, что подозрения мои не были лишены здравого смысла. Тонкий хруст ветки, который я принял за последствия неосторожного шага, повторился, и вскоре послышался еще один. А через несколько секунд мимо меня в сторону церкви проследовала тень. Она обдала меня ароматом дорогого одеколона, и память услужливо подсказала мне, что аромат этот мне знаком.

Тень прошла, и вскоре я перестал слышать шаги. Где я слышал этот запах?.. В школе? Не может быть… Там только один мужчина — это трудовик Петр Ильич, мой интеллектуальный собутыльник, но ему и в голову не придет использовать парфюм стоимостью в тридцать бутылок портвейна. Да если бы и пришла, как раз после тридцати бутылок, то он такового не сыскал бы здесь днем с огнем. От кого еще могла идти волна одеколона табачного вкуса с оттенком орлиного дерева? Я перебрал в памяти отца Александра, Гому и на этом остановился. Это были не их запахи.