Ирина Муравьева - Любовь фрау Клейст

Он приподнял брови, но промолчал. Он, кажется, так ничего и не понял. Она попросила жильца об услуге — помочь ей добраться до Бальтрума, он согласился. Обедать пойдут в ресторан: в доме пусто.

Фрау Клейст закрыла за собой дверь и без сил опустилась на кровать. Кровать была той же, девически чистой, с большими подушками. Она отражалась в трюмо.

На стене все еще висел тот же самый, весьма памятный гобелен: сцена королевской охоты. Она привыкла разглядывать его после любви, когда мальчик, измученный счастьем, проваливался в сон. На гобелене был кудрявый блеклый лес, в который напрасно стремился олень, уже окровавленный. Кровь растекалась по его длинному серебристому боку, и собаки, мчавшиеся на запах этой бледно-красной крови с высунутыми коричневыми языками, уже настигали его.

Было бы справедливо, если бы на гобелене сохранился след от взглядов фрау Клейст. Она ведь так долго смотрела на эту траву, лошадей и оленя, смотрела остановившимися голубыми глазами, тогда очень сытыми, яркими, машинально отмечая для себя золотистую зазубринку в бледном небе, седое кудрявое дерево, лохматую шерсть на хвосте у собаки и красный, натянутый туго чулок короля.

Она смотрела долго, пока не засыпала, но поначалу и во сне, прозрачном и огненно-звонком от счастья, ей мерещился то этот с закинутой серебристой головой и черными глазами олень, то пасть бело-желтой собаки, то лошадь. Когда ее сон становился глубоким, они исчезали.

Теперь она должна забыть о том, что было тридцать шесть лет назад, переодеться и пойти на ужин. У нее слегка кружилась голова, и неприятно, хотя и не сильно, подташнивало. Во рту было сухо. Фрау Клейст наполнила ванну водою, сидела в ней долго, забывши о времени. Потом начала одеваться.

Все время, прошедшее с того вечера, когда он ударил жену и заснул, Алексей привыкал к своему новому состоянию. Новым состоянием его было полное безразличие ко всему. Часто ему казалось, что он не заснул тогда, а умер, а то, что с ним происходит сейчас, есть только инерционная работа его физического «я», которое умирает не сразу, а продолжает двигать телом, управлять голосом, чем и создается обманчивое впечатление человеческой жизни. В этом размытом состоянии он находился уже вторую неделю.

Полина не только не причиняла ему никакой боли, но теперь, натыкаясь в условиях общего жилья на женщину, которая столько лет была его счастьем и страстной заботой, он вяло удивлялся тому, что эта невзрачная, бледная женщина с еле заметным синеватым пушком над губой и косящим левым глазом могла его так затянуть в свою пропасть.

И она, и рожденные ею дети вдруг стали настолько чужими, что, если бы они, проснувшись однажды утром, заговорили на китайском языке, он, кажется, и не удивился бы этому.

Краем своих равнодушных и тусклых мыслей Алексей понимал, что Полина ждет от него решения, что она еще имеет дело с ним прежним, горячим, влюбленным и верным, и нужно что-то сделать, нужно побыстрее развязаться с нею, но делать совсем ничего не хотелось.

Он выслушал просьбу фрау Греты, собравшейся ехать на остров с тем, чтобы поставить там дом на продажу, и, улыбнувшись своею когда-то живой и красивой улыбкой, сказал, что во всем ей поможет.

Теперь он сидел на диване в чужом этом доме и думал о том, что давно хочет есть. Не дай бог, старуха заснула.

Наутро после волнующей встречи с Катюшей в русском магазине Трубецкого разбудил звонок. Голос профессора Пшехотского, говорящего по-русски с сильным польским акцентом, он узнал не сразу. До этого они, встречаясь, говорили только по-английски.

— Хочу пригвасить вас на завтрак, — сказал Жорж Пшехотский. — Пан жалует бли?ны?

Трубецкой открыл рот, чтобы отказаться, но что-то удержало его. Как будто бы бес, который две недели назад приволок его, голого, в парную к Катюше, сейчас вдруг улегся с ним рядом в постель и голосом, очень знакомым, слегка отсыревшим со сна, сказал, что с восторгом приедет.

Шоссе шелковисто блестело от снега, и вся дорога заняла не больше полутора часов. Дома профессора Пшехотского, большого и несколько мрачного строения под красной черепичной крышей, было почти не видно за густыми елями.

— А! Рад! Очень рад вам! — воскликнул хозяин, появляясь на пороге и гостеприимно распахивая навстречу Трубецкому свои сухие руки.

Трубецкой тем не менее отметил, что под свитером была белоснежная рубашка с изящным галстуком.

В доме приятно и барственно пахло свечами и немного дымом, как пахнет в хороших гостиницах, особенно темной зимой или позднею осенью, когда даже ночью не гаснут камины.

Стол для завтрака был накрыт в небольшой столовой, и ярко горела хрустальная люстра, как будто смеясь над тем призрачным светом, который сочился с холодного неба.

Трубецкой окинул столовую взглядом и ахнул: все стены были увешаны фотографиями и портретами одной и той же женщины, в которой он без труда угадал покойную донскую казачку. Она была смугла, черноволоса и ярко-черноглаза. На некоторых фотографиях плечи ее были обнажены, и взгляду открывалось большое, цветущее женское тело, которое трудно представить увечным, закопанным в землю, гниющим.

— Моя королева! — спокойно сказал Жорж Пшехотский, указывая на портреты.

Трубецкому хотелось спросить, правда ли, что чернобровая королева была секретаршей Канариса и Пшехотский увез ее сперва в Аргентину, потом в Европу, и только в самом конце пятидесятых они осели в Америке, правда ли, что последние шесть лет он всецело посвятил ей, обезноженной и прикованной к инвалидному креслу, главное же, он хотел, но никогда не посмел бы спросить у этого остроглазого, подвижного старика, действительно ли он так любил эту женщину, что отдал ей целую жизнь?

— У вас были дети? — смутившись, спросил Трубецкой.

— Быва одна дочь, — ответил Пшехотский. — Но с нею свучивось несчастье. В четырнадцать лет. Идемте, я вам покажу.

Он подвел гостя к небольшой фотографии. Трубецкой увидел девочку, черноволосую и смуглую — глаза с поволокой, взметенные локоны, — которая сидела на качалке в весеннем саду или парке, полосатая, как оса, в своем полосатом платьице и такой же надвинутой на высокий лоб полосатой шапочке. Смотрела упрямо, зовуще, капризно, словно уже зная то ли о своей непростой красоте, то ли о близком несчастье, короче, о чем-то, о чем не знали окружающие, и пестрая древесная тень таяла на ее руках.

— Моя Ангелина, — сказал Жорж Пшехотский и дернул худой старой шеей. — Enfant charmante et fourbe. [15] Дитя прелестное и ужасное (франц.).

Трубецкой потоптался на месте и ничего не сказал.

— Теперь будем кушать. — Пшехотский отошел от фотографии, жестом предлагая Трубецкому следовать за ним. — И посве пойдем посмотреть галлерею. Она наверху.