Юрий Поляков - Работа над ошибками

К великому сожалению, о судьбе рукописи я ничего не знаю. Не уверена, что Тамара Пустырева могла сохранить её, – сестра Николая вообще относилась к его творчеству свысока. Сначала я не хотела писать об этом, но вы ребята взрослые и должны знать, что в жизни случается и такое. Вы просите подсказать направление поисков, но будем правдивы перед собой: война стёрла сотни городов, унесла миллионы жизней, разрушила тысячи памятников культуры… Только не надо отчаиваться: кто ищет – тот всегда найдёт. Поздравляю вас с великим праздником Победы!

Е. В. Онучина-Ферман,

заслуженный учитель

школ РСФСР

P.S. В День Победы я всегда рассказывала моим ученикам о Николае Ивановиче.

Е. О.

Ивченко дочитал до конца, вздохнул и сложил письмо.

– Она его до сих пор любит! – тихо проговорила Нина Обиход.

– А замуж все равно сходила, – поглядев на меня, ответил Расходенков.

– Дурак! – презрительно оглянулась Челышева.

– А мы-то гадали, почему он из школы ушёл! – наворачивая волосы на палец, заметил Ивченко.

– Хорошо, – подытожил я. – Давайте подумаем над ответом, а Лёша набросает нам к завтрашнему дню «рыбу».

– Спинку минтая! – снова зафонтанировал Бабкин.

Ребята засмеялись – и виноват во всем был я сам, потому что в классе нужно взвешивать каждое слово. Пришлось объясняться:

– «Рыбой» в журналистике называется схематический текст, основа для дальнейшей работы…

– Почему – «рыба»? – въедливо спросил Ивченко. – Я имею в виду этимологию?

При слове «этимология» Бабкин без сил уронил голову на стол, убитый образованностью товарища.

– Понимаете, собственно… – резво начал я и сообразил, что абсолютно не представляю, откуда приплыла злополучная «рыба». Мне осталось только обаятельно улыбнуться и признаться: – Честно говоря, я как-то и сам не задумывался, но к следующему уроку обязательно выясню. Порядок?

Мой самокритичный ответ выслушали благосклонно, и я предоставил слово Володе Борину – ответственному за опрос ветеранов. Он встал, волнуясь, потрогал толстыми пальцами эмбрион бакенбарда, вздохнул и начал сбивчиво докладывать. Речь шла вот о чем. Мы выяснили, что к тридцатилетию Победы хотели издать сборник воспоминаний бойцов и командиров Краснопролетарского батальона народного ополчения. Мемуары написали, рукопись сложили, но сначала возникли трения в Совете ветеранов, потом трудности в издательстве, а в довершение умер энтузиаст-составитель. Воспоминания затерялись, а ведь в них вполне могли оказаться неизвестные сведения о Пустыреве. Визит к наследникам покойного составителя ничего не дал, нужно было идти в издательство…

Пока могучий Борин, напрягая последние силы, выпутывался из заключительной фразы, в классе развернулись привычные события. Челышева нацарапала записку, дождалась, когда я отвернусь, и перебросила её Расходенкову. Послание, не долетев до адресата, упало в проходе. Гена конспиративно уронил учебник, поднял письмецо, но, обнаружив, что его засекли, сунул бумажный квадратик в книгу. Однако, кроме меня, за этой классной почтой нехорошим взглядом наблюдал Кирибеев.

– Опять передача мыслей на расстоянии? Расходенков!..

– А что я? – невинно удивился получатель и поглядел мне в глаза.

Я медленно и неотвратимо подошёл к Расходенкову и раскрыл заложенный запиской учебник… Боже милостивый! Длинноволосому и очкастому Чернышевскому было пририсовано коротконогое тело и электрогитара. Нужно сознаться: Николай Гаврилович оказался потрясающе похож на покойного Джона Леннона. Я несколько раз многообещающе перевёл взгляд с испорченной книги на Расходенкова и обратно, а когда обернулся, чтобы пристыдить Челышеву, то обнаружил: дверь распахнута, а Кирибеева на месте нет.

– То его не выгонишь, то сам уходит! – сердечно посочувствовал Бабкин. – А что там Генка в учебнике нарисовал? Неужели голую женщину?

После шестого урока я чувствовал себя так, словно всю ночь продежурил в редакции, но в номере тем не менее прошла чудовищная ошибка.

В учительской меня трепетно ждала группа проштрафившихся пятиклассников. На первом уроке у них была физкультура, поэтому на моем втором они безумствовали. Я отобрал приличное число дневников и пообещал бузотёрам седьмой урок. Но это случилось в начале дня, а теперь, к концу, непонятно было, кого, собственно, собираются наказывать – меня или их? Нарушители дисциплины стояли навытяжку, смотрели виновато-преданными глазами и тихонько поскуливали: «Мы больше не будем…» Единственный, кого я не пощадил, – перемазанный синей пастой Шибаев (представляю, что было бы с ним в эпоху чернильных авторучек!), ему абсолютно все равно: сидеть на седьмом уроке или терзать учителя группы продлённого дня. Уже сейчас он обещал вырасти в грозу микрорайона и сотрясателя опорных пунктов охраны порядка. Пройдёт два года, и учителя с родителями, показывая друг на друга, закричат: «Куда вы смотрели?»

Итак, я великодушно вернул все дневники, кроме одного, предупредив в очередной раз, что больше прощения не будет. Как только моя авторучка коснулась разграфлённой страницы дневника, похожей на лист накладной, Шибаев тут же оборвал своё «мы больше не будем» и равнодушно следил за рождением надписи, извещающей о его безобразном поведении и призывающей родителей немедленно прийти в школу. Закончив писать, я из любопытства пролистнул дневник, испещрённый автографами всех учителей, включая директора.

Когда невозмутимый Шибаев ушёл, Борис Евсеевич, созерцавший всю сцену, заметил:

– Я вас поздравляю, Андрей Михайлович! Но вы взялись за трудное дело!

– Не понял?

– Пока увидеть его родителей никому не удавалось. Только ваш покорный слуга, – разъяснил Котик гордо, но скромно, – однажды сподобился поговорить с папашей по телефону. И он сказал мне: у вас своя работа, у меня – своя. Говорят, хороший производственник.

– Лауреат квартальных премий.

– Смешно, но, к вашему сведению, Шибаев не самый плохой родитель. Есть и такие, что все время за учителями приглядывают. Знаете, как нудные мужья проверяют, чисто ли жена посуду вымыла или, скажем, бельё постирала…

– Пока не сталкивался.

– Столкнётесь. С Расходенковым обязательно столкнётесь!

И Борис Евсеевич, эпически откинувшись в кресле, начал рассказывать о младшем научном сотруднике Расходенкове – при этом имени учителя морщились, как от сверлящего звука бормашины. Когда его сын, общеизвестный Гена Расходенков, пошёл в первый класс и вскоре вернулся домой без варежек – Валерий Анатольевич, что называется, достал педколлектив проектом вневедомственной охраны детской раздевалки. Потом ему показалось, что ребёнок стал допускать в речи «сельские и простонародные обороты», он ходил на уроки, проверял выговор учительницы начальных классов – действительно, не то окавшей, не то акавшей. Самая памятная история случилась два года назад: Расходенков возмущённо заявил, что его сын абсолютно не знает и никогда не узнает немецкого языка, но не из-за отсутствия способностей (и слух абсолютный, и память феноменальная!), а из-за профессиональной непригодности преподавателя Лотты Вильгельмовны, которая имела глупость сказать Валерию Анатольевичу, что в условиях школы без репетитора язык по-настоящему не выучишь! Расходенков поднял родительский мятеж, отправил письмо на высочайшее имя, где сообщил о «капитулянтских настроениях у отдельных членов педагогического коллектива» и добился изгнания Лотты Вильгельмовны из школы. На её место и пришла после института Елена Павловна.