Сергей Алексеев - Покаяние пророков

— Прошу вас!

— Да ладно, не суетись, — сказал ему Космач. — И это не обязательно.

— Заходите в мой шалаш! — не без гордости и хвастовства сказал толстяк. — Не стесняйтесь, у нас все по-простому. Кроме сторожа тут никого нет.

Терем этот снаружи выдерживал древнерусский стиль, однако внутри все было сделано в американском: огромная комната была и кухней, и столовой, и залом, мягкая мебель стояла посередине и кругом; большие и малые тумбы, столики, круглые пуфы вместо стульев, вазоны с сушеными ветками, на стенах между окнами — буйная, но искусственная зелень.

И повсюду был стойкий запах дорогого табака, однако ни толстяк, ни водитель за всю дорогу ни разу не закурили.

— А кто тут надымил? — между прочим спросил Космач.

— Это не дым, — был почти мгновенным ответ. — Дезодорант с запахом табака. В прошлом я заядлый курильщик…

Хозяин помог раздеться, сам повесил шубу, однако ботинки снять не дал и тут же пространно объяснил свою позицию:

— Да что мы, в синагоге, что ли? Или в музее?.. Это у нас не принято. Вы можете представить себе дворянина, офицера, который бы ходил по дому не в сапогах, а в шлепанцах?.. Вот, и я не могу. Надо чаще полы натирать, а не разувать гостей. Человек без обуви становится ниже ростом, появляется неуверенность в себе и некая зависимость от хозяина.

Он явно хотел понравиться, угодить, и вот это настораживало так же, как явный запах трубочного табака. За важную персону Космача принять не могли, дремучая борода, шуба — не та фактура, за большого известного ученого (взяли-то с квартиры академика) — тогда бы уж давно это проявилось, а то даже не познакомились…

Водитель уже хозяйничал на кухне, за деревянной решеткой. Толстяк прикатил бар на колесиках, открыл его, но на стол ничего не поставил.

— Что хотите, на выбор? — Смотрел весело и добродушно.

— А с чего бы ради? В аэропорт хочу.

— Тогда выпьем коньяка. И не опьянеешь, и для куража хорошо.

— Живут же люди, — будто бы позавидовал Космач.

— Да, хорошая дачка, пять километров от МКАД, можно ездить на работу. — Счастливый толстяк развалился на диване. — И досталась за копейки. В этом поселке больше половины таких. Есть до сих пор пустые, все на балансе нашего управления, жилой резерв. Бывшие хозяева кто где. Одни в тюрьме, по статьям с конфискацией, других… расстреляли у подъездов, третьи скрылись от возмездия.

Водитель принес кофе и две чашки.

— Я вздремну. Сутки на ногах…

— Иди наверх, там теплее.

— В девять разбуди.

— Пожалуй, я тоже прилягу. — Толстяк потер глаза. — Что-то сморило… А вы располагайтесь здесь. У вас шуба! Советую поспать. Ночь была не из легких…

— Нет, я спать не буду.

— В таком случае пейте кофе, коньяк. Отдыхайте. Такого поворота Космач не ожидал.

— Спасибо. Только не пойму, чем обязан? Толстяк допил коньяк и грустно улыбнулся.

— Лично мне — ничем, дорогой Юрий Николаевич. Разве что академику…

И тотчас же ушел, будто слезы спрятал, чем сильно обескуражил и даже поверг в замешательство.

Оставшись в одиночестве, Космач выпил кофе, постоял у окна; на улице по-прежнему свистело, но уже начало светать: по крайней мере, сквозь метель просматривалось несуразно плотное нагромождение черно-кирпичных вычурных построек и клочковатое небо над ними. Однако впереди еще было четыре долгих часа — если в десять еще откроют аэропорт: судя по всему, сильно потеплело, и снег уже липнет к стенам и заборам, оставляя мокрые пятна, — чего доброго, обледенеет взлетная полоса…

А Вавила там тоже сейчас мечется от окна к окну…

Он вернулся на диван, подложил в угол подушки, устроился полулежа и взял пульт телевизора. Интересно, когда покажут последнюю волю Цидика? При жизни еще или потом, в какой-нибудь передаче, посвященной его памяти?

И вообще, покажут ли?

На двух каналах были шоу-программы, на третьем мультфильм, остальные не работали. Значит, академик был еще жив, иначе бы с экранов сняли развлекаловку. Космач убавил звук и оставил музыку в надежде, что новости повторяют каждые тридцать минут. И верно, в половине седьмого пошел укороченный блок, однако ни о состоянии академика, ни о погоде не сказали ни слова. А ведь умирает совесть нации, сам президент, хоть и своеобразно, и то скорбит…

Он не хотел спать, просто откинул голову и прикрыл глаза: так лучше работало воображение. Почему-то Вавила вспоминалась ему всегда в одном и том же образе — когда он после неудачной попытки учебы провожал ее назад в Полурады. Не думал, что так привязался к ней, не ожидал от себя такого пронзительного чувства. Но переубедить строптивую боярышню было уже невозможно, ибо она для себя определила, что, несмотря на свои таланты и возможности, никогда не сумеет прирасти к мирской жизни, что жизнь эта будет постоянно отторгать ее как чужеродный организм. И что в конце концов, вольно или невольно произойдет разлом и в отношениях с Космачом, поскольку он слишком мирской, а она — слишком лесная и дикая.

Тогда она вроде бы веселилась, радовалась, что скоро встретится с матушкой, батюшкой и братьями, мол-де, соскучилась, а он говорил, что к началу успенского поста обязательно придет в Полурады, так что расстаются ненадолго…

Но в глазах Вавилы стояла тоска смертная.

Да какая выдержка была — истинно боярская! Ночевали они у костра, и с вечера, укладываясь под брезент, словом не обмолвилась, что уйдет дальше одна. И Космач ничего не почувствовал, до полуночи покочегарил толстые березовые чурки в огне, чтоб обуглились со всех сторон и не гасли всю ночь, а потом внезапно уснул сидя, опустив голову на грудь, и так крепко, что не слышал, как дым выел глаза.

Проснулся заплаканным и думал, что все это от дыма, но протер глаза — рядом пусто!

Побегал вокруг по утреннему весеннему лесу, покричал, затем кинулся к реке и нашел место, где она накачивала и спускала на воду резиновую лодку. На той стороне был подтопленный березовый лес, в котором наперебой куковали кукушки. Он закричал во всю мощь глотки, напугав птиц, и потом долго слушал тишину — не откликнулась. Может быть, ушла рано и теперь была далеко…

Целые сутки он просидел на берегу, кричал, звал, пока не сорвал голос. И потом, осипший, оглохший от нескончаемого пения птиц, лежал у самой воды, пока в предрассветных сумерках не увидел Вавилу, идущую по стремительному весеннему потоку, аки посуху.

Шла и манила к себе руками.

Он вскочил, не раздумывая бросился в воду и протрезвел, когда забрел по грудь. Она же все летела по багровеющей речной ряби и звала…

За прошедшие с тех пор семь лет образ этот стал навязчивым, старухи в подобных случаях говорили — присушила, приворожила. А он не хотел избавляться от зовущего, мучающего душу призрака, хотя понимал, что от воспоминаний сильно шибает мазохизмом закоренелого холостяка.